Помолчав, он добавил:
— Ребят обучат, но не всех. Пока только опытных старожил. Переоснащение требует жёстких мер...
— Не всех, вот как? — Юджин вскинул брови.
Мало кто на заводе не приметил, что в ремонтном цеху мастеров поубавилось. Майк, Дэнни и Роберт из соседних с Юджином бригад уже как месяц там не объявлялись. Рабочие болтали, что кто-то из них предпочёл устроиться на ферму к Нортонам, а кто-то уехал из посёлка на поиски лучшей жизни. Болтали, что у каждого нашлась своя веская причина для ухода. Благо, с имеющимся объёмом работы поредевшая «команда спасения» справлялась.
Не отрывая взгляда от Птенца, Герман озвучил ему своё предложение:
— Твой стаж здесь невелик, а потому я подумал… Как ты смотришь на то, чтобы перейти к Коксам? Должность младшего помощника механика у них сейчас вакантна. Я могу похлопотать об этом, в знак памяти о твоём отце и моём дорогом друге. Знаю, станция по ремонту тракторов — это не мэддоксовский завод, но с твоими способностями, я уверен, в подмастерьях ты не задержишься. И потом, выбирать-то нынче особо не из чего.
Кресло под начальником простонало, когда он откинулся на высокую спинку. Свет электрической лампы, отражавшийся от деревянных стен, придал его широкому добродушному лицу неестественную желтизну.
— Что скажешь? — он улыбнулся.
Юджин, предчувствующий, что судьба приближала его к этому моменту, просиял, едва сдерживая волнение:
— Спасибо, мистер Герман, я признателен вам за заботу. И всё же я, пожалуй, откажусь.
Улыбка кадровика в одночасье стёрлась. Он мотнул головой и прищурился — воодушевлённая реакция сидящего перед ним рабочего никак не вязалась с понятием «отказ».
— Откажешься?! То есть как это откажешься? Почему?..
Юджин потупил блестящие глаза, не переставая теребить зажатую в руках кепку:
— Видите ли, у меня есть мечта...
— Мечта? Понимаю. О чём же ты мечтаешь, мой мальчик? — спросил Герман без особого энтузиазма: по долгу службы ему частенько приходилось выслушивать тирады о мечтах.
— Я… я хочу быть писателем, — выдохнул парень.
Кадровик застыл, не моргая. С трудом подавив первый смешок, он не выдержал и расхохотался:
— Писателем, мой друг?! Неужто ты настолько хорошо умеешь читать и писать?
Юджин поёрзал на стуле и, смутившись, добавил:
— Я постоянно читаю, сэр, а сочинительству готов учиться.
— Батюшки! Вот оно как! — заливаясь смехом, Герман хлопнул ладонью по столу. — Писатель! И много ты, позволь спросить, написал?
— С дюжину рассказов, — парировал Птенец под оглушительный хохот начальника. — И готовлю их к отправке в одну из городских литературных газет. Там я бы взялся за любую работу, чтобы… чтобы только овладеть заветным ремеслом.
Герман наконец угомонился и, тяжело дыша, смахнул платком испарину с лоснящегося лба.
— Неужели из-за нескольких сказок ты упустишь стабильное место?
— Я всё обдумал, сэр. Я ценю наш завод и уважаю команду мистера Кокса, но моё призвание в другом.
— Ишь ты, «призвание»... — передразнил его начальник и придвинулся к столу, одёргивая на животе тесный жилет из тонкой шерсти. – Послушай, Юджин. Я предлагаю тебе отличный вариант. И двух лет не пройдёт, как Коксы повысят тебя до мастера, а там, кто знает — сплошные перспективы! Может, тогда тебе и на заводе удастся восстановиться. Ты не представляешь, какой шанс теряешь! И потом, твой отец, да покоится прах его с миром, не одобрил бы такого решения, уж поверь. После того, как умерла твоя мать и закрыли шахту, он, уважаемый в своём деле человек, был вынужден горбатиться на ферме до конца своих дней. Твой отец…
— Мой отец любил свою работу, мистер Герман, — не сдержался Юджин. — Он любил землю и был предан ей — и в забое, и на поле.
— Любил или нет, он не позволял себе об этом думать, дружок, — сурово отрезал кадровик. — Сутки напролёт он заботился лишь о том, чтобы его близким хватало на кусок хлеба, о чём и тебе на досуге рекомендую поразмыслить. Ты ещё молод, но когда-нибудь у тебя будет собственная семья. На что ты собираешься её кормить? — прозрачные глаза Германа округлились.
Пятнадцать лет назад он овдовел. Воспитание троих дочерей, старшей из которых на тот момент не исполнилось и двенадцати, полностью легло на его плечи. Время кое-как затянуло глубокую сердечную рану, однако даже теперь стоило Маркусу Герману заговорить о семье, как боль потери напоминала ему о себе с новой силой.
Он вздохнул, не спеша поднялся и похромал к окну: