– Сегодня все впустую, не надо.
Когда ей в голову стукнет, сама зовет:
– Ёничка, милый, иди ко мне ложись.
Ну, когда Фрида родила девочку – даже Иона прозрел. Вылитая Сунька в женском роде.
Он к Фриде:
– Ну и сука же ты, Фридка! Это ради жилья? Да мы бы с тобой новый дом построили, хоть из травы, хоть какой. Как ты на такое пошла?
А Фрида гладит его по голове:
– Ничего ты не понимаешь, Ёничка. Ни капельки не понимаешь. Мне ш на дом наплювать. Мне на все наплювать. Мне только на деток не наплювать. И на тех, что есть, и на тех, что будут у меня. А от тебя, от Суньки, от третьего кого – мое не дело. Моя забота – рожать.
– И что, все равно, от кого рожать? – Иона задал такой глупый вопрос от бессилия. А задал – так и получил:
– Нет. Я ш с разбором. Если б без разбора – ждала бы я тебя! Сам подумай головой своей оставшейся! Тебе сколько лет минус на войну? А мне сколько? Почти сорок. Это для женщины под завязку. Может, ты мне ребенка еще пять лет собирался бы сделать. А тут сразу… Мы с тобой по разному времени живем: ты по годикам, а я по хвилиночкам.
Сложил в уме Ёня все слова и поступки, которые он видел от Фриды за два с лишним года, и решил: надо бежать. В голове как бы представилось, что он сам во Фридкиной утробе находится и наружу не может выбраться. Ищет люк – а люка нет.
Расставались с Фридой легко. Попрощались у калитки. У Фриды запеленутая девочка на руках.
Иона пожал Фриде свободную руку. Пошел по улице у всех на виду – с тем же сидором, с которым его когда-то Герцык препроводил к Фриде. В мешке – кроме барахла, цейссовский бинокль и боевые награды.
У Троицкой Иона замешкался. Поднялся наверх, к могиле писателя Коцюбинского. Блестит черная оградка. Зелень кругом, васильки, ромашки, незабудки. Акация цветет, жасмин. Воздух такой, что самогонки не надо – и так голова пьяная.
– Вот, дорогой Михайло Михайлович, – сказал Иона, – уезжаю. Не знаю, увидимся с вами или нет, но моя жизнь тут получилась следующим образом: оставляю жену с чужим ребеночком-девочкой. Прощайте. Надо же как-то жить? Вы как думаете?
Коцюбинский молчал. И Иона помолчал, а потом заключил:
– Вероятно, я ошибся по молодости. Некому меня поправить, если что. Я тут рядом с вами немного похожу, подумаю, может, заночую. Вы не против? Место такое хорошее, с него далеко видно.
Иона уселся на траву – сразу за оградкой, на самом краю Троицкой горы, свесил ноги над обрывом и просидел так до самого вечера. В бинокль смотреть не стал, хотя сначала собирался. Когда стемнело, направился на железнодорожный вокзал с намерением уехать куда глаза глядят.
А вокзал – что хорошего? Люди туда-сюда бегают, места себе не находят. Поезда ходят по расписанию, но как хотят. Билетов нет никуда на свете, не то что по нужному направлению. К тому же котлован роют под новое строение, причем немцы под нашим командованием.
Иона пошел в чайную неподалеку – отдохнуть от толчеи и крика. Выпил водки, потом спросил чаю.
К нему за столик пристроился человек в гражданской одежде, в добротном пиджаке, в брюках не галифе, в сандалиях на босу ногу. В годах, видно, порядочный:
– Я командировочный из Москвы. У меня важное задание, а кушать надо все равно. А я один не люблю кушать. И кстати, давайте по имени познакомимся. Василий Степанович меня зовут, фамилия Конников.
– А я Иона Ибшман, демобилизованный фронтовик.
– Еврей, что ли? Ты не тушуйся, я евреев очень уважаю. У меня на производстве евреи работают по-ударному. Ну, фронтовик. Война год как кончилась. А теперь ты кто?
Иона замялся – не знал, в какую сторону развивать этот вопрос.
Поели, выпили. Ионе хотелось что-нибудь рассказать, но ничего не получалось на этот счет. А Конников трещал и трещал про свое:
– Некоторые думают, что теперь надо прежнее исправлять, в смысле жизни. А я полагаю, надо просто-напросто подводить черту. Без баланса, без окончательного счета. Черта – и баста. Я на фронте не был по болезни – белобилетник при любых условиях, но знаю досконально, что и как. Ты, Иона, не обижайся, я тебе скажу: теперь надо работать не покладая рук, чтобы забыть прошлое. Это и есть наш последний и решительный бой. Ты парень молодой, тебе еще расти и расти вверх. А ты, замечаю по твоему настроению, предпочитаешь вниз клониться. Что в земле хорошего? Нету там ничего. Одни покойники.
– Правильно говорите, Василий Степанович. Очень верно, что вперед надо расти. Я немного приуныл из-за личных обстоятельств. Но я преодолею. Я, знаете, тут оставляю жену и ребеночка-девочку. Год пожили вместе. Даже не расписались, так закрутило.
– Вот, и тебя война с толку сбила. А ты ее отринь. Ты парень сильный, отодвинь ее.
Сидели-сидели, сильно выпили.
Чайную запирают, посетителей выпроваживают на свежий воздух. Василий Степанович держится на ногах, а Иона спотыкается.
В общем, открыл глаза Иона – а уже Брянск и колеса стучат наперебой.
Василий Степанович приветствует:
– До Москвы рукой подать. Поспи еще, а там я тебя окончательно приведу в чувство.
Иона снова заснул.
Приехали в Москву. На перроне Василий Степанович жмет Ионе руку и поворачивается в другую сторону.
Иона просто так сказал:
– Ну вот, а мне идти некуда. Эх… – вместо “до свидания”, что ли.
Василий Степанович поворачивается с недоумением:
– Вот те раз! А я решил, тебе тоже в Москву. Ты ж так и сказал после чайной, что другого пути тебе не надо.
– Сказать сказал, а не подумал. Ладно. Спасибо за компанию, – Иона подхватил вещмешок и довольно резковато повернулся, чтобы закончить разбирательство, но Конников его остановил:
– Значит, так. Сейчас пойдешь со мной, прямо на завод. Пристроим.
Таким образом Иона поступил грузчиком на мясокомбинат имени тов. Микояна по протекции Конникова – экспедитора на хорошем счету. При мясокомбинате было ФЗУ, но учиться Иона не захотел из-за большой занятости по основному месту труда – грузчиком исходного материала из вагонов к цехам.
Иона снял угол у хороших людей – неподалеку от комбината, на Скотопрогонной улице. Дом деревянный, теплый. Если бывало чем топить. А не было – грелся как мог и хозяев не тревожил. Они теплили буржуйку на своем краю, но он им специальных денег не платил за тепло, так какие претензии?
В цеха Ионе доступа не было – больше на улице и перед заводом – куда доходила железнодорожная ветка: выгружал туши, тару, мало ли что. Работа черная, нервная. А когда живых на убой гонят – испытание. Он, ясно, непосредственного участия не принимал. У каждого своя специальность. Тоже мало сказать – наблюдение. Весь на нервах – рев, крик, топот. Каждый раз – как первый и последний. Светопреставление. Но Иона вывел для себя: “Потерпеть им перед смертью совсем немного. Тем более что деваться уже совсем некуда: на улице всякий поймает и все равно убьет на еду. Так пусть скопом, в отведенном месте. Порядок есть порядок”.
Погоняльщик – старик, бригадир, с бородой, седой, заслуженный мастер, говаривал:
– Ниче! Не всем в рай, – и командовал, чтобы открывали ворота.
Специальные товарищи следили, конечно, чтобы лишнего не таскали, не воровали, откровенно говоря. Но что-то неминуемо прилипало. И Иона не ангел. Не сидел голодом. И с хозяевами расплачивался когда деньгами, когда мясом, когда маслом-молоком.
Иона себя внутренне поставил, что будто он находится в разведке: смотрит, слушает, наблюдает. Зачем, для какой цели, не думал. Так, в воздух по вечерам иногда вроде отчитывался о действиях. Сам себе удивлялся: ты ж военный человек, ты сначала определись, кто тебя послал, зачем, в какую сторону больше смотреть предпочтительно, а то все в кучу валишь, не разобрать.