Богиня методично зачитывала обвинение. Нет, слова были верными, но это ж надо было так переврать смысл?! Будто бы он крал принцесс, чтобы внедрить им своё видение мира, а потом с их же помощью захватить королевства?! Бред какой-то.
— ...и потому приговариваетесь к изгнанию вплоть до искупления вины. Приговор привести в исполнение немедленно!
— А кто определяет степень искупления вины?! — напоследок вякнул осуждённый.
Но ответить Барту никто не успел. На него навалилась какая-то тяжесть, глаза закрылись сами собой, разум затянуло дымкой, и сознание дракона исчезло.
***
Никита Иванович Стрельцов возвращался из магазина. Мороз ощутимо кусал за уши и нос. Он ступал осторожно, зная как коварны тротуары, покрытые гололёдом. Старик свернул в переулок, намереваясь срезать путь через свалку.
По вопросу свалки писались жалобы и в местное управление, и в городское, да только сами же жители и стаскивали сюда мешки с мусором. По пути, так сказать. Из завалов донеслось гортанное мяуканье, словно там засела стая голодных тигров. Никита Иванович вздрогнул и, близоруко щурясь, стал всматриваться в темноту.
«Вот, старый пень, разоспался, теперь за хлебом по темноте шаркаешь!»
Мяуканье не повторилось, а потом вдруг раздалось неожиданно, напугав старика до полусмерти.
— Ох, ты. Ну, ты где? Выходи! Кысь-кысь! — осторожно позвал Никита Иванович.
По пакетам зашуршало и снова стихло. В тусклый свет уличных фонарей выполз грязный дрожащий котёнок и снова огласил переулочек басовитым мяуканьем.
— Уж больно ты грозен! — Старик, кряхтя, встал на одно колено и протянул зверёнышу руку. — Что с тобой делать-то? Пропадёшь ведь один!
Котёнок зашипел и отпрыгнул в сторону, при этом не удержавшись на ногах и шлёпнувшись на землю.
— Э-эх, пойдём со мной, горюшко? Бабка моя померла, один я. Да и ты один, как погляжу. А тут сгинешь!
Старик извернулся и поймал котёнка, подхватывая того под хилую грудь и с трудом поднимаясь на ноги.
— Теперь мы не так одиноки, понимаешь, мил человек?
«Мил человек» извернулся и постарался цапнуть своего спасителя за руку.
— Вот ведь бармалей! Учти, нам с тобой жить вместе! Назову тебя Бармалеем, будешь знать!
Котёнок утробно зарычал, словно собирался в атаку.
— Ты потерпи, сейчас придём.
Старик зашаркал быстрее. Потом вспомнил, что оставил в переулке пакет с хлебом и молоком, и повернул обратно.
— Мясо тебе не обещаю, пенсия не та, но хлебца с молочком дам. Старуха моя пока живая была, нам хватало более-менее: на две-то пенсии иногда даже шиковали, вишь! Теперь вот, кукую один.
У подъезда дед опёрся о стену, силясь отдышаться. Чего, спрашивается, бежал как на пожар?! Котёнок пригрелся, перестал возмущаться и вроде как уснул. Никита Иванович тихонько погладил торчащее шерстяное ухо и снова тронулся в путь: впереди ждали четыре лестничных пролёта.
Котёнок оказался худющим, полосатым и столь длиннолапым, словно ему вместо ног приделали ходули. Он не стал привередничать и стрескал миску подогретого молока с размоченным хлебом. Дед, улыбаясь, ел то же самое. За окном мороз рисовал свои узоры, а в маленькой квартирке спали два нашедших друг друга одиночества: потерянный котёнок дворянских кровей и старый дед, оставшийся без своей старухи.
В ветеринарную клинику Никита Иванович явился едва не за час до приёма. Он сидел в приёмной и разговаривал с большой клетчатой сумкой, откуда доносилось угрожающее басовитое рычание.
— Бармалей, не позорь меня! Скоро придёт доктор, покажем тебя, какой ты красавец, и всё. Ты пойми, помойки даром никому не проходят!
Бармалей отвечал утробным мяуканьем и пытался процарапать себе выход на свободу.
Наконец пришёл ветврач, и Никиту Ивановича пригласили войти.
— Как зовут?
— Меня — Никита Иванович, милок, а его Бармалеем. Ты только руки не суй ему, тяпнет, дикарёныш. Он не со зла, он только вчера меня нашёл!
Дед с тихой гордостью наблюдал, как врач осматривает огрызающегося котёнка.
— Здоров, хоть и худ. Анализы я взял, если что обнаружим, сообщим. Как ухаживать знаете?
Дед развёл руками: что тут ухаживать-то? Не крокодил ведь!
— Я вам запишу. Вакцинация через год, сейчас я поставил прививку. Глистогонное каждый квартал, то есть через три месяца. От блох капли на холку каждый месяц. И не давать вылизывать минут двадцать. Ну и корм. Ни супчиков, ни кашки, ни костей. Это хищник, а не свинья.
Тут доктор улыбнулся, а Бармалей, почувствовав слабину, таки попытался цапнуть своего обидчика.
— Вот, собачья кость! — воскликнул старик и принялся засовывать котёнка в сумку.
— Марина, выдай Никите Ивановичу пакет корма кошачьего! Донесёте? Там килограмма два.
— Донесу, доктор. Это я с виду хилой, а так ещё силён! А сколько с меня?
— Пятьсот рублей.
Старик глянул внимательно. Собственно, пятьсот рублей — это всё, что оставалось до пенсии, не считая мелочи, и если бы цена была выше, он даже не знал, как выйти из ситуации.
— Что-то, думается мне, маловато берёте. Но спасибо вам!
Ветврач кивнул и долго смотрел вслед старику, несущего на руках в сумке оборванного котёнка. Вчера у этих двоих появился шанс: у котёнка — выжить в жестоком мире, у старика — почувствовать себя нужным хоть кому-то, хоть маленькому дикарёнышу, подобранному на помойке.
***
Бартоломеус был зол, голоден и холоден. Хвост мёрзнул и дрожал, лап он не чуял, а нос забивали запахи тухлятины и гари. Куда его закинули на отработку?!
— Кысь-кысь! — вдруг раздалось неподалёку.
Дракон хотел сказать «Иди куда шёл», но вместо этого из глотки вырвалось истошное и слегка истеричное «Мря-яу-у!». Барт испугался и полез напропалую, невзирая на мерзкий запах шуршащих пакетов.
Обвиснув тряпкой в руках старика, бывший дракон как мог материл и товарищеский суд, и богиню, и всех принцесс вместе взятых. Тоже, товарищи нашлись! Засунули его невесть куда, в голод и холод, к вечно бормочущему старику.
Поход к ве-те-ри-на-ру он перетерпел, но дома устроил бойкот. Подрал кресло, уволок за диван дедовские очки, напрудил в тапку. Хотя, последнее случилось непроизвольно, больше от потрясений и переживаний, нежели от желания напакостить.
Дед покачал головой и ушёл стирать испорченную обувку.
Дни перетекали один в другой, такие похожие, и в то же время разные. Дед исправно его кормил, причём довольно неплохо какими-то сухими хрустящими подушечками, и постоянно о чём-нибудь рассказывал. То о войне какой-то с фашистами, то о старухе своей, умершей год назад.
— Надоел я ей, понимаешь, Бармалей. До печёнок её достал, вот и ушла старуха от меня. Тоскливо было, а тут ты с этой помойкой. Считай, спас деда.