Лиса приоткрыла рот от удивления и на мгновение растерялась. Она смотрела на него, на снег за окном, на кончик сигареты, медленно тлеющей в ее тонких пальцах.
— Действительно, к чему отказываться, если можно устроиться так удобно, — негромко проговорила она и зло выдохнула: — Но тогда обеспечь ее своими запасными рубашками. Или пусть она платит за прачечную!
Пианист хохотнул и шумно зааплодировал:
— Отличная мысль! Обязательно воспользуюсь ею, если всерьез решу завести любовницу!
— Следующую, — проворчала Лиса.
— Господи! — рявкнул он и подошел к ней ближе. — Ну что с тобой, а?
— Я не буду все это молча терпеть!
— Но я же терпел. Хотя основания не молчать у меня были весомее. Из нас двоих по лагерям таскалась ты.
Она удобно устроилась в кресле и закинула ногу на ногу.
— Да! — довольно кивнула. — И ты же не думаешь, что были только шталаги?
Несколько секунд он смотрел на нее и молчал. Нет, он не думал, что были только шталаги. Он знал, что было еще… что-то еще. И немало. Потому что у него самого мало не было. Шесть лет безумия. Они никогда не касались этого, это было под запретом. Это вырвалось в жалкой попытке оправдать то, что не нуждалось в оправданиях. Стареет. Еще год назад не прорвалось бы. Но если тогда, в самом начале он боялся, что ей невыносима жизнь с ним, то сейчас не знал, стало ли хоть немного лучше с тех пор. Потому что именно жизнь — рождение детей, этот дом, снег за окном и его концерты — жизнь все отодвинула назад. Но оно осталось в каждом из них, как тлеющий кончик ее сигареты. Нужна была короткая вспышка, чтобы полетели искры.
— У меня концерт, приду поздно, — хмуро сказал Пианист, продолжая смотреть ей в глаза. — Но я прошу тебя… Давай хотя бы в Рождество обойдемся без скандалов.
— Хорошо, дорогой, — легко кивнула Лиса, — скандала не будет.
— Почему-то мне совершенно не нравится твой тон, — пробормотал он и вышел из комнаты, не оглядываясь. Злость кипела в нем и искала выхода. Но уж лучше на сцене, чем здесь.
Все так же легко Лиса поднялась из кресла и направилась в детскую, по дороге сунув в мусорное ведро злосчастную рубашку с помадой самого отвратительного цвета. Две черноволосых головы, на одной из которых были завязаны банты в косах, увлеченно склонились над игрушечной железной дорогой. Она была куплена несколько дней назад и еще не разобрана до основания.
Лиса опустилась на пол рядом с детьми, кивала невпопад на их замечания, смотрела на рельсы, которые будто уносили ее на километры времени назад, когда еще можно было что-то изменить, и думала о совсем другом Рождестве. Много лет назад… Тогда Париж был чужим, а Пианист ее ненавидел.
Нет, она не могла знать наверняка о его ненависти. Но она довольно знала о нем, чтобы понимать. Ненависть рождается в нас самих. Подчас не из внешнего, а из внутреннего. Там, где есть место любви, неизменно рука об руку с нею будет идти ненависть. Потому что другого не дано. Есть только два настоящих чувства. Все прочие чувства рядом с ними меркнут, становятся ненужными и неважными.
Пианиста Лиса любила.
Мужчину из того Рождества — ненавидела.
Это было в небольшой гостиной, освещаемой свечами и огнем в камине. За круглым столом с закусками и шампанским сидела Лиса в атласном платье изумрудного цвета с глубоким декольте, в котором мирно покоился золотой медальон, отблескивавший при каждом ее вздохе.
— Я больше никуда не поеду, — сказала она устало Мужчине, расположившемуся напротив, и щелкнула зажигалкой.
Он коротко усмехнулся. Отправил в рот кусок телятины и запил его вином. Потом поднял на нее глаза и, продолжая жевать, ответил:
— С чего вдруг?
— Надоело. Устала. Да какая разница… не хочу.
— И что это значит?
У него был ужасный, отвратительный акцент. Он часто сбивался и переходил на немецкий, отчего временами ей приходилось изрядно напрягаться, чтобы понять его. Он был не очень молод, но подтянут. И неутомим в постели. Его аппетитам мог позавидовать и молодой мужчина. К счастью, кроме Лисы, он имел довольно широкие интересы. Но у нее он жил. Вот уже больше года он занимал второй этаж ее дома. А это, как ни крути, уже прочные отношения.
— Птичке надоело порхать? — уточнил он.
— Беспокоюсь о тебе, — кривая улыбка, помноженная на танцующие тени и отблески свечей, до неузнаваемости исказила ее черты, делая ее другой женщиной.
— Твои забавы меня не тревожат.
— А твое собственное здоровье?
Мужчина медленно улыбнулся. Не спеша отер губы салфеткой и бросил ее в тарелку. Медленно встал. Подошел к Лисе. Склонился к ее плечу и прошептал: