— Теперь ты уверен, что знаешь все не только про меня, но даже про каблуки моих туфель, — усмехалась Лиса, выпуская на свободу яркие локоны, упруго рассыпавшиеся по плечам и спине.
С таинственным видом прятала в сумку шпильки, улыбалась фотографу и принимала художественные позы. Она легко меняла выражение лица с загадочного на коварное, бросая на мужа быстрые взгляды, такие же загадочные и коварные. Они могли обещать слишком многое и одновременно не значить ничего. Если бы Пианист не знал Лису.
Их первый вечер в Картахене тем и запомнился. Ее игривостью, его влюбленностью. И еще тем, как отчаянно хотел он танцевать с нею, ощущая ладонями шелк ее платья и шелковистость ее кожи под тканью. Но принимая то, что она не станет, не захочет, не сможет. Сюда они сбежали от прошлого и от себя. Кто он такой, чтобы напоминать ей звучание музыки, которая однажды стала ей невыносима? И по его вине тоже — не уберег.
В прежние времена, когда они еще не были вместе, он мечтал отвезти ее домой, показать ей места, где вырос. Мечта и тогда казалась несбыточной, теперь и подавно — до́ма больше уже не осталось, семьи не осталось, показывать нечего. Но Испания вот на месте. И что-то в нем по-прежнему болезненно отзывалось на звучание речи.
Пальцы его вздрагивают, и он убирает в сторону фото на набережной. Из того отпуска было еще несколько карточек, не только портреты Лисы. Они в бумажном пакете. Но не их он ищет.
Коллективная фотография из шталага, не вызывавшая больше ужаса. Новорожденные лисята у них на руках. Бернабе с женой и самим Пианистом. Он в оркестре. Еще что-то довоенное. Когда-нибудь у них будет время привести здесь все в порядок? Кажется, едва ли. Слишком много всего.
Пальцы натыкаются на очередную фотокарточку. Приблизить ее к глазам — маленькая, мелкая, неудачная.
Конечно. Испорченный день. С самого утра шел дождь, и они не попали на пляж. Вместо этого бродили по музеям. В одном из них, у входа, и сфотографировались. Он кажется здесь уставшим, хотя совсем не устал в действительности. Она и фотографироваться не хотела — волосы от погоды были в беспорядке. Ей так казалось, а он, несносный, не видел разницы.
И каждую минуту, каждое мгновение того дня Пианист наполнял чем-то, чего они прежде не делали. Его было много, он закрывал, забивал собой все пространство вокруг нее. А после, вместо того, чтобы вызвать такси, быстро повел ее за руку под дождем куда-то по незнакомой ни ему, ни ей улице, вдыхая теплый и влажный воздух и чувствуя, как мокрая одежда прилипает к телу. Дождь превращался в ливень. И тот напевал мелодию, не причинявшую боли.
Потом дернул куда-то за угол, под причудливую арку, в которой густели сумерки, прижал спиной к стене и задал первый обычный нормальный вопрос за долгое время, будто бы перестал быть Пианистом, а стал совсем не известным ей мужчиной:
— Замерзла?
— Это всего лишь дождь, — отозвалась Лиса.
— Негодник! Мы ехали за солнцем.
— Мы ехали побыть вдвоем.
— У нас получается? — кажется, он спрашивал о большем, чем это звучало бы из уст любого другого человека. Точно так же он мог бы опасливо спрашивать: «У меня получается?» Получается делать ее счастливой?
— Погода не имеет значения, пока ты рядом, — пожала плечами Лиса.
Он коротко кивнул, и его губы пустились в торопливое путешествие по ее мокрому от дождя лицу — какое счастье, что всего лишь от дождя! Он целовал ее широкий лоб, скользкий мокрый нос, губы, на которых были мелкие капли, местечко между шеей и ухом, которое пахло ее духами. Руки тоже путешествовали — по ее телу, забираясь за спину, касаясь тонких ребер, скользя пальцами по мягкому животу, дотягиваясь до бедер, словно здесь и сейчас больше всего хотел задрать ее тонкую и промокшую насквозь юбку, липнущую к ногам.
Лиса возмущенно смеялась, что он колючий и царапает ей кожу, и завтра она будет походить на драную кошку. Потом устроила голову у него на плече и, касаясь губами скулы, спросила:
— Скучаешь по своим концертам?
— Почти забыл про них.
— Твои руки говорят обратное.
— Мои руки говорят только о тебе.
О том, что его музыка говорит только о ней, Пианист промолчал.
— Я ревную твои руки к каждой клавише, которой они касаются, — опалила она его своим дыханием.
— А я тебя — к дождю. Мы на равных.
— Ты — мой дождь, — выдохнула Лиса ему в губы. И те снова пустились в путешествие по ее лицу.
Вся их жизнь — одно сплошное путешествие. По земле — в поисках друг друга. С дождями, солнцем, грязью и сигаретным дымом.
Улыбаясь, Пианист убирает фотографию в альбом. И задумчиво смотрит на свои руки, ласкавшие клавиши куда чаще, чем прикасавшиеся к телу любимой женщины. Все-таки самое главное на фотографиях не отпечатывается. Самое главное — вне того, что можно запечатлеть. Самое главное случилось через три недели их отпуска в Картахене. Через три недели его пути домой — хотя он и не знал, что идет. Не было ни фотографов, ни фотографий.