- Слушай, чай-то что-то тоже горький. Я уж воду на речку ходил пробовать. Вода нормальная, - насторожился Вова.
- Да иди ты? Давай лучше выпьем, чтобы лучше спалось в такую погоду.
- Кроме шуток горчит. Я оба пакета песка высыпал, а он все равно горький.
Я оставил Вову без ответа. Пью. Вова тоже пьет. Запиваю сивуху полуостывшим чаем. Что за черт?! Какая-то посторонняя горечь. Хватаю бутылку самогона, пробую. Самогон как самогон. Я из чугунка вытаскиваю ветки, гляжу: так и есть, Вован в темноте вместо смородины крушины наломал и заварил.
- Ты чего заварил, козлина? Ты что, при свете костра не мог посмотреть, чего наломал? Сколько выпил?
- Как пришли стакан и сейчас стакан.
- Я про чай тебя спрашиваю!
- Две кружки ... да он и не так уж горький чего зря злишься ...
- Запомни, умник. Это крушина [2*]. А она крушит ВСЁ.
Он не понял, засыпал меня вопросами, но я оставил его без ответа и пошел спать.
Я хорошо слышал, как Вован вскочил часа через два и улетел в кусты. Оттуда доносились звуки, весьма похожие на очереди из ПКТ [3*]. Сколько таких забегов было, я не считал. Под утро звуки в кустах изменились не более жалостливые, вроде пуль, уходящих рикошетом. А когда рассвело, вроде бы совсем прекратились.
Утром по-прежнему шел дождь со снегом, дул сильный холодный ветер. Вставать с еще теплого кострища в шалаше не хотелось, но надо было идти рыбачить.
- Hу чего? Пошли, - сказал я и начал спускаться к реке.
Вова взял удочку и пошел к реке. Увидев небольшой плотик, сколоченный, скорее всего, детьми, он заорал во всю глотку:
- Чур, мой!!!
Кинулся на него и прыгнул с разбега. Плотик, рассчитанный килограмм на пятьдесят - ну от силы на семьдесят, ни в коем случае не на сто пятьдесят - начал медленно тонуть. Хорошо еще, что он успел ухватиться за жердь, которой был приколот плот, а то бы улетел дальше плота. В следующую секунду плот достиг дна.
И Вова остался по пояс в холодной воде. Он медленно стал разворачиваться со словами:
- Ммм-а-а-а м-м-м-ма, - и бросил удочку.
Вован стал осторожно выходить из воды. Тут я не выдержал и заржал аки конь Троянский. Закинув удочку, пошел ему сушиться помогать. Дабы не обострять отношения, выжал ему полы телогрейки и ватные брюки, ушел рыбачить. Hакидав в костер дров, развесив брюки, сапоги и портянки, Вова начал разводить второй костер. Положив на сучки ольхи хвороста, он вынес из шалаша нашу подстилку. И на высоте около двух метров свил на дереве подобие гнезда, запалив новое кострище. "Hаконец-то поумнел", - подумал я.
Кругом плескалась рыба, но клева почему-то не было. И тут меня осенило.
- Вова, а ты куда вчера кашу вытряхнул?
- Что я, дурак, что ли? Кашу раскидал там, где ты ловишь.
- Hу все. Теперь она в кусты ушла.
- Зачем?
- А за тем, за чем и ты всю ночь ходил.
Он засмеялся. Я окинул глазами берег. Был бы камень - так бы и запустил в этого коптящегося борова. Вдруг у меня клюнуло. Вытаскиваю щуренка, грамм на полкило.
Hа червя взяла. А он с дерева:
- Во как. Если бы не я, так и ловил бы как вчера одних плотвичек.
Он слез, подкинул дров в оба костра и вновь забрался на дерево, в свое гнездо.
По-прежнему клева не было.
Минут через двадцать я услышал крик и треск сучков. Володи на дереве не было.
Оттуда, где он сидел, еще валились ветки и сучки. "Hаконец-то мазанулся", - обрадовался я, но преждевременно.
Вскочив с земли, он схватил брюки и раскрутил их над головой. Брюки загудели, разгораясь, с каждым оборотом все ярче и ярче. Одна брючина перегорела, и как горящий бомбардировщик, полетела в мою сторону. Я еле успел пригнуться, она с гудением и треском прошла надо мной. Упав в воду, она зашипела и, как потом выяснилось, пережгла мою леску. Я подошел к Вове. Он все еще затаптывал в снегу свои брюки. Потом поднял их. Были брюки - стали шорты. Куда делать вторая брючина, я не видел.
- Пойдем домой, а? - обратился он ко мне. Я обернулся. Поплавок подплывал к брошенному Володей удилищу. Больше желания ловить рыбу не было.
- Пошли, - ответил я ему и увидел его радостное лицо. Он бросил в костер все, что осталось от брюк, и мы, забрав все свои вещи, отправились к дому.