На нашей улице жил мальчик, его звали Саня. Он был чуть старше нас. Его фамилию, как и многих других, я не знал. Он тоже ходил на скрипку. Но, в отличие от нас, не только ходил, но еще и учился. Могу, даже предположить, что ему это нравилось. Саня оказался единственным из моих знакомых, кто окончил музыкальную школу, и, не сумев вовремя остановиться, продолжил обучение. Скрипка вошла в его жизнь всерьез и надолго. Он вырос и стал настоящим музыкантом, скрипачом и, даже дирижером оркестра. Сейчас он выходит на сцену в красивом фраке, ему кричат «Браво!» и дарят цветы. И он уже сам учит детей играть на скрипке. Теперь его все называют Александр Николаевич. Его мама, милейшая женщина, гордилась сыном небезосновательно. Ее звали Мира Михайловна Гилева.
Костер догорел. Начался прилив и с моря подул холодный ветер. Не придумав ничего убедительного, я обреченно поднялся. На прощание взглянул на заходящее солнце и набегающие волны – красиво блин….
Часть моего тела, ответственная за все приключения, восторга не оценила и начала привычно сжиматься, то ли от холода, то ли предчувствуя неотвратимую встречу с родителями….
У самого края воды что-то блеснуло. Знакомый футляр, приветливо подмигивая металлическими замками, зашуршал по песку. При этом он, кажется, даже вилял хвостом.
—Сука! – Именно это слово должен был бы использовать я, если бы знал о его существовании.
Как ни странно, я испытал облегчение. Одновременно во всех частях тела.
«Видно не судьба», — глубокомысленно рассудил я, поднял инструмент и побрел в сторону дома. Футляр изрядно промок, стал тяжелым, и с него капала вода. Скрипка же, к моему огорчению, совсем не пострадала.
Через два дня начинались летние каникулы. Перспектива провести лето в обществе творений Моцарта, Гайдна, Шуберта и прочих гениев, отравляла мое существование….
И все же мне повезло! В первую же неделю каникул я очень удачно сломал себе сразу два пальца на руке. Именно на той руке, которая, по мнению Ирины Васильевны, должна была хранить память о технике постановки. Руку закатали в гипс, и я с чистой совестью умчался в лето…
Каникулы пролетели быстро. В середине лета, к моему огромному сожалению, гипс сняли. Я всячески старался убедить маму оставить его до первого сентября, а лучше до Нового года, демонстрируя негнущиеся пальцы. Мама, кажется, не возражала, но врач – травматолог оказался неумолим, и снятый гипс отдать отказался.
Лазанье по стройкам, деревьям, чужим огородам и прочие подвижные игры на свежем воздухе, частично стерли память в травмированной руке. Пришлось «наверстывать упущенное», как назвала это мама. Я не разделял ее мнения о чем-то упущенном, но вынужден был музицировать каждый день, по часу, компенсируя забывчивость руки, а заодно терзая соседей этюдами, пьесами и менуэтами.
Иногда к нам домой приходили мамины подруги, и мама просила меня что-нибудь исполнить. Я выходил на середину комнаты, объявлял название произведения и играл. Когда подходила очередь, и я объявлял менуэт, некоторые тети фыркали в ладони и краснели, тогда мама терпеливо объясняла, что менуэт – это только название старинного французского танца.
Бунтарский дух, однако, продолжал тлеть во мне. Где-то глубоко, где и положено быть бунтарскому духу. Он ждал своего часа.
Накануне 7 Ноября, революционные настроения во мне достигли критической точки. Я решил свергнуть угнетавшее меня музыкальное иго окончательно и бесповоротно. Особенно символичным это представлялось в свете празднования годовщины Великой Октябрьской революции. В качестве орудия в борьбе за свободу, был выбран рейсовый автобус номер 10. На нем я ездил из музыкальной школы домой.
В этот раз акция была тщательно спланирована. Все прошло цинично и быстро. Усевшись в автобусе на заднее сидение, я поставил футляр на пол и задвинул в самый дальний угол. Пассажиров было немного. Что-то напевая и озираясь по сторонам, я, с непринужденным видом, вышел из автобуса. Пассажиры вошли, автобус тронулся, скрипка уехала. Я зашагал к дому, на всякий случай, путая следы и оглядываясь.
Родители были дома. Я с порога заявил: «инструмент забыл в общественном транспорте, по причине забывчивости и, так свойственного мне разгильдяйства. Марку, цвет и номер транспорта не запомнил, о случившемся очень сожалею….». При этом я очень натурально изображал нравственные и душевные страдания.