У торцовой стены мастерских Ушаков нерешительно остановился.
Справа, на некотором отдалении, высилась темная молчаливая махина школы, впереди едва просматривалась какая-то хозяйственная постройка, угадывался забор, подле которого вырисовывался силуэт частного гаража, а перед ним — та самая яблоня.
Еще совсем недавно ярко светившая луна спряталась за грозовыми тучами, которые набежали внезапно и уже закрыли все небо. Где-то на западе посверкивали молнии.
Взгляд Ушакова зацепился за силуэт ближней яблони.
— Уже горячо, — поощрительно кивнул Игорь.
— Нет, — засомневался Ушаков и прошел вперед. Оглядел асфальтовую полосу между боковой стеной мастерских и линией яблонь. — Тут вот он стоял, на асфальте. И… Ну, как будто не знал, куда ему надо.
— А вы подскочили к нему и стали избивать?
Ушаков помотал головой.
— Не сразу. Сперва Никола к нему подошел, Северцев. И… Ну, сперва он попросил закурить, а потом уж ударил.
— А дядька, что, не дал ему закурить?
— Нет. Вообще-то я не слыхал, что он сказал. Я далеко стоял.
— Начинал кто, Северцев или ты?
— Никола! — сказал Ушаков. — Он всю дорогу лез вперед!
— Не скажи! На меня, например, первым кинулся кто-то другой.
Ушаков смущенно засопел. Немного подумав, объяснил:
— Потому что в этот раз его не было. Еще в то воскресенье уехал.
— Сразу после субботнего налета? И куда, интересно?
— На Кубу, что ли.
— Куда-а?!
— У него там бабушка умерла. Он на похороны поехал.
— Ладно, — Игорь махнул рукой. — Теперь этот, который метр с кепкой… Как его фамилия?
— Паклин. Ваня Паклин.
— А четвертый?
— Рудик Худобин.
— Значит, мужчина упал на колени, — продолжил Игорь разговор. — Кто накинул ему на шею удавку?
Ушаков дольше обычного разглядывал свои кроссовки.
— Ну… Никола зашел сзади… — он опять надолго замолчал, затем все же попытался закончить начатую фразу: — И это… Это… — однако дальше никак не выговаривалось.
— Накинул ему на шею удавку и стал душить, — подсказал Игорь. Чем же душил Северцев мужчину?
— Руками… Нет, этим… Этим… и наконец разродился: — Бинтом!
— Так, все верно, — поспешил согласиться Игорь. — Одно только неясно: откуда у него взялся бинт?
— Ну, он… Это…
— Кончай мямлить! Говори понятно!
— Ну, он еще дома руку себе перебинтовал. А тут бинт размотался, он и…
— Что у него было с рукой?
— Ничего. Просто перебинтовал. Ну… Иногда можно повредить руку. Когда бьешь. Если по чему-нибудь твердому.
— Понятно, — сказал Игорь. — А потом куда бинт девался?
— Ну, Никола его бросил.
— Куда? Может, на яблоню закинул?
— Ну, может. Наверное.
— Так, бинт Северцев закинул на яблоню. А что мужчина?
— Он лежал. Ну, не совсем, мы его посадили.
— Куда посадили? Покажи место.
Ушаков покрутил головой и, наконец, остановил взгляд на крыльце мастерских.
— Тут, кажется…
Такой ответ Игоря не удовлетворил.
— Точно помнишь, что у крыльца? А может, вы его под яблоню посадили?
Подумав, Ушаков согласился:
— Может, под яблоню.
— И он что, хрипел?
— Ну, сперва хрипел. Потом стал получше дышать.
— Когда уходили, он сидел? Или как?
— Сидел. Может, потом лег.
Светало. Игорь переписал адреса остальных подростков и напоследок строго-настрого наказал Ушакову: чтоб в девять утра, как штык, был в милиции.
— Спросишь Горелова.
По дороге к дому его стали одолевать сомнения: надо ли было отпускать парня? Может, следовало позвонить Горелову, поднять с постели и доложить о задержании «ковбоя»? Скромненько так: дескать, случайно все вышло.
Но что сделано, то сделано. Придет Ушаков, никуда не денется. Может, и Коротышку с собой приведет. Ведь они не знают, что у ментов против них ни свидетелей нет надежных, ни улик, а их жертва тоже ничего уже не сможет сказать.
Самое умное, что сейчас мог сделать Игорь — это прийти домой и минут сто двадцать покемарить. А будет день — будет и пища.
Явка с повинной
Не успел Горелов явиться утром на дежурство, как тут же выехал по сигналу на квартирную кражу. Игорь вошел уже в опустевший кабинет. Сидя за столом, он некоторое время стоически боролся с одолевавший его дремотой и, в конце концов, не заметил, как погрузился в тяжелый полусон-полубред: ему казалось, что он продолжает бодрствовать, только почему-то уже не в кабинете, а в какой-то грязной забегаловке, за столом, уставленным пустыми пивными кружками, а напротив него сидит Ушаков в обнимку с Танюшкой, скалит зубы, а Танюшка все повторяет и повторяет как заведенная: «Хорош!.. Хорош!..». И голос у нее грубый, прокуренный.