— Думаете, подобное в конце концов и случилось? — спросил Брянцев.
— А что еще могло быть? — ответил Щеглов. — Уже потом до меня дошло, что с Алешкой он также… Ну, мог так же…
— Он не рассказывал, как это произошло?
— Нет, да он сам ничего не помнил. Он мне только что говорил? Гуляли, дескать, ночью. И разговор был серьезный. Завернули на школьный двор. Была, говорит, у них с собой бутылка, а у Лешки в траве возле голубятен стакан был припрятан. Ну, как только Алик выхлебал свою долю, тут же и отключился. Ничего, говорит, больше не мог вспомнить. Уже дома пришел в себя. Ольга, ясное дело, сразу догадалась, кто Лешку грохнул. Я так думаю: меж ними мог быть разговор. Ольга посоветовала пойти в милицию и во всем признаться. Экспертиза могла подтвердить, что он в момент убийства был в затемнении рассудка, и на суде вышло бы смягчение. А он струсил. И стал Ольгу бояться.
— Струсил… — раздумчиво повторил Брянцев и вдруг спросил: Что вам мешало сразу дать правдивые показания?
У Щеглова на скулах заиграли желваки, лицо стала заливать краска.
— Так ведь они, правдивые, могли обернуться против нас с Надей! Вы ж меня подозревали…
— Полагаете, что сейчас вы оказались вне всяких подозрений? — Брянцев улыбнулся краем рта.
— А вы… по-другому думаете? — спросил Щеглов, и глаза его полыхнули бешенством. — Выходит, зря я к вам пришел, только навредил себе!
— Мне пока что неясны мотивы, по которым Митрофанов мог убить Полунина, — сказал Брянцев.
— Я ж вам говорю: не он убил Лешку, а дьявол! — сердито выпалил Щеглов. — Дьявола об этом и надо спрашивать.
— Что-то должно было этому предшествовать, — продолжал Брянцев рассуждать вслух. — Пока что нет никаких зацепок. Вроде бы они не ссорились. И тут разберись, какая кошка могла между ними пробежать?
— Ну, а сами-то вы, как думаете: если б ничего не было, зачем бы Алик стал будить Лешку среди ночи, а Лешка — выходить к нему на улицу? Надя до сих пор не может себе простить, что прогнала тогда Алика. Может, и разошлись бы по-хорошему, если бы она дала им договорить. Но кто ж знал… — Щеглов болезненно поморщился. — Я пытал Алика. Спрашивал, чего они такого не поделили. Алик сказал мне, что они с Лешкой сами разберутся. Ну сами, так сами. Разобрались…
— Когда у вас был такой разговор? — быстро спросил Брянцев.
Щеглов слегка растерялся.
— Как то есть когда? На другой день утром! Никто ж ничего еще не знал!
— И Митрофанов тоже не знал?
— Ну, и он тоже… Он же ничего не помнил!
— В какое время вы с ним в то утро встретились и где?
— Я часов в одиннадцать к ним во двор пришел поиграть в домино. Он уже сидел за столом. Ну, может, еще минут сорок прошло…
— Полунину вы к тому времени еще не видели?
— Как не видел! Подходила она к нам, спрашивала про мужа. Сказала, что ушел куда-то ночью и до сих пор его нет. Ну, мы ее успокоили: дескать, никуда не денется, придет. В первый раз, что ли?
— И после этого Митрофанов вам сказал: «Сами разберемся?».
— Ну да. Он же ничего не помнил.
Брянцев дал ему подписать протокол. Щеглов долго разбирал мелкий витиеватый почерк следователя, но все-таки дочитал до конца и только тогда поставил свою подпись.
— Все правильно! — со вздохом заключил он. — Что сам знаю, то и рассказал. А вы, мне так кажется, все еще не верите, что Алик мог задушить Лешку?
— Скорее, нет, чем да, — ответил Брянцев.
Щеглов сокрушенно помотал головой:
— Скажи, какой дурень! Взял и повесился. А приди он к вам с повинной — может, и ему вы тоже бы не поверили, что это именно он убил Лешку. Ведь доказательств-то нет никаких?
Брянцев предпочел отмолчаться. А когда Щеглов ушел, достал из сейфа папки с материалами по делу об убийстве Полунина и стал перечитывать протоколы допросов. Все подряд.
И особенно долго, обдумывая, обнюхивая чуть ли не каждую фразу, вчитывался он в характеристику, поступившую на днях из колонии, где Щеглов отбывал наказание: