Он, наконец, разобрал, что дело идет о какой-то прибавке жалованья сторожам, потому что им, видите ли, не дают перерыва на обед. Будто бездельник сторож не может поесть в любой из двенадцати часов, пока он дежурит свою смену! И прибавь ему жалованья, — сукин сын все равно так же будет бездельничать. Вроде паромщика Финогепа.
Игнатий Павлович говорил:
…да, я, конечно, понимаю положение "и вполне сочувствую. Но я не облечен достаточными правами и поэтому запрошу управление дороги. Все, что можно было сделать по телеграмме министра господина Хилкова, сделано. Полагаю, что мы докажем правильность…
«…Вполне сочувствую… Мы докажем…» Право, полезно было бы послушать такие речи Павлу Георгиевичу. Впрочем, вряд ли они для него большая новость. Этот либерал везде выступает с такими речами. Непостижимо, как его назначили вместо Густава Евгеньевича начальником мастерских! В министерстве увидели, должно быть, только диплом инженера…
Но тут ворвался Могамбетов, потный, с заломленной па затылок шапкой. Проскрипел новыми сапогами по комнате, стукнул кулаком по столу и пальцем показал на Лазутнна:
Кто, ты главный?
Лавутин отмахнулся: «Отойди, не мешай. Дай закончить разговор».
Могамбетов так и подпрыгнул.
Аа! Зачим на мене машешь? Ты слушай: рыба! Рыбы вагон…
Не понимаю. Какая рыба? При чем здесь рыба? — спросил Терешин, пожимая плечами.
Могамбетов моментально повернулся к нему.
Ты главный? Какая рыба, говоришь? Рыба — у! — Не глаза — бусинки! — и, сделав маленькое колечко из указательного и большого пальцев, глянул сквозь него на Терешина. — В реке еще замерзла, его дело! Вот тебе! А! Сколько? — Он отвернул полу нагольной шубы, запустил руку в карман. — Получай! Сто рублей… Уй! Мало?
Нечаев выскочил из-за стола, ухватил Могамбетова за ворот, оттащил в сторону, крутнул его лицом к себе.
Ты чего пришел сюда, торгаш? Кому, за что взятки предлагаешь?
Зачим взятки? — закричал Могамбетов. — Уй! Хороший человик, говоришь — взятки. Плачу сто рублей. Двисти рублей. Тебе, ему, кому хочешь. Давай вагон.
Могамбетов извивался в руках у Нечаева, норовя подбежать к столу, и сыпал своими «уй», а Василев опять злорадно улыбался в пахнущие бриолипом усы — он понимал, в чем тут дело. С нижних плесов Уды пришел целый обоз с рыбой, свежей, замороженной. Приказчики Ивана Максимовича прозевали, проморгал и Гурдус, а Могамбетов перехватил его у въезда в город. Купил целиком. Теперь ему нужен вагон, чтобы отправить рыбу в Красноярск. Оно бы и здесь продать выгодно можно, продовольствия в городе мало, но в Красноярске еще голоднее. Могамбетов правильно рассчитал. Но этих из выборной комиссии, пожалуй, за сторублевку не купишь. Взял Терешин лавочника в оборот. Так ему и надо, сукину сыну…
Как — здесь продавай? — вывернувшись из рук Нечаева, завопил Могамбетов и снова подбежал к столу. — Чим платить за другой товар буду? Чим еще торговать? Все диньги отдал за рыбу…
Продавай по дешевке, — посоветовал Лавутин, — вот и вернешь быстренько свои деньги.
А! — Могамбетов чуть не задохнулся, долго сипел без слов, пока выговорил: — Дишевке… дишевке… Зачим здесь по дишевке, когда Ъ Красноярске дорого можно? Им хорошо, мне хорошо, тебе хорошо. Кому плохо?
Ступай отсюда, — сурово сказал Терешин. — Давать тебе вагон начальнику станции мы не позволим. Все. Конец.
— Шкуродер проклятый, — пустил ему вслед Лавутин. Лавочник ушел — «уй, уй, его дело», — хлопая себя
ладонями по ляжкам. Василев проводил его окончательно повеселевшим взглядом: «Правильно. Тысчонки три чистых барышей, как мыльный пузырь, лопнули…»