Мотя собирала мужу завтрак с собой в мастерские. Проворными руками укладывала в кошелку лепешки, которые успела напечь еще до свету, варенную в мундире картошку, соленые огурцы. Шла третья неделя великого поста, и Даниловы шутили: «Нынче будем говеть, нагрешили много». Но это была невеселая шутка: просто не хватало денег, чтобы лишний раз купить кусок мяса.
Мотя, ты положила… — натягивая куртку в рукава, спрашивал Федор.
Да огурцы-то соленые, — моментально отозвалась Мотя, завязывая кошелку тесемкой. Она уже угадала, что речь идет о соли для картошки.
И Лебедев улыбнулся: вот как хорошо понимают люди друг друга.
Проводив мужа за калитку, Мотя вернулась, укоризненно заметила Лебедеву:
Зря вы так, Егор Иванович, часто вовсе не спите. Очень это вредно. Замучить себя ведь недолго. А как потом будете поправлять здоровье?
Не тревожься, Мотя, я чувствую себя совсем хорошо.
Неправда. Это вы сами о себе. А будь у вас жена, она бы так не сказала. Вон какие тени у вас под глазами.
Работать мне надо, Мотя, работать. А высплюсь разок — и тени пройдут.
Вы всегда от такого разговора, Егор Иванович, уклоняетесь. А почему? Да кто же еще тогда, как не жена, своей душевной заботой вас обогреет? Это ведь очень большую силу в жизни придает. Разве же вам как раз по сердцу и девушки нет? Ну вот, вы улыбаетесь, а ведь все, что я говорю, это истинная правда.
Мотя, да я и улыбаюсь-то именно потому, что ты истинную правду говоришь. И, главное, говоришь так убежденно.
А правду как иначе сказать? — она поглядела на него исподлобья, мягко, жалеючи, и покачала головой. — Только вижу я, все это у меня впустую.
Она принялась загребать угли в загнетку, готовясь сажать хлебы в печь.
Вы бы, Егор Иванович, спросили Дичко… Перепетую, как там у них, готово ли. Успею я хлебы испечь, пока на базар мне идти?
Хорошо, Мотя, спрошу. Только, при всех условиях, в печи оставлять хлеб не надо. На меня не надейся: могу сжечь или вынуть сырой.
Да это я, чтобы выставить вас из дому, — призналась Мотя, — а то опять за свое писание сядете. На крыльце постойте хотя маленько. Утро-то какое! Поглядите, сосульки всюду висят. На лужах — ледок с белыми пузырями, весна слякоть сушит…
Лебедев вышел. Над крышами домов полыхала размашистая заря. По улице, с сухим шуршаньем разрезая тонкий ледок в колеях дороги, тащилась груженная кирпичом подвода. Перекликались соседские бабы и позванивали ведрами — шли на колодец. У флигеля, придыхая при каждом ударе, Степан Дичко рубил дрова. Суковатые поленья повизгивали, когда, надколов, Степан затем раздирал их руками.
«Значит, печатать листовки закончили», — подумал Лебедев.
Дичко распрямился. Увидев Лебедева, откинул топор.
— Как там, Егор Иванович? Матрена-то собирается? — негромко спросил он. — Скажите ей. Перепетуя уже насыпала семечки.
Теперь прямого повода пойти во флигель у Лебедева не было. Но все равно он мог бы пойти: просто так, как всегда. И не пошел. Его сдержали Мотииы слова: «Разве же вам как раз по сердцу и девушки нету?»
Не слишком ли часто без надобности он заходит во флигель? Мотя, кажется, догадывается. Потому и заговорила с такими намеками. Но ведь она не знает, что Анюта невеста Алексеея.
28
По-настоящему теплые, весеипие дни установились только в самом конце апреля. И как ни бушевали до этого над землей холодные ветры, как ни засыпали ее ледяной крупой из серых стремительных туч, весна пришла вдруг и в несколько дней согпала последние пласты зимнего снега даже в самых затененных местах. По оврагам запрыгали узкие, с запахом прели ручьи. Утрами уже не стягивали землю твердой коркой звонкие заморозки. Пригревные склоны гор нарядились веселой первой зеленью. Надречные вербы распушили свои ласковые серебристые почки. Из подземных жилищ выползали соскучившиеся за зиму по работе трудолюбивые муравьи. Глухие боры и светлые лесные опушки наполнились щебетом вертлявых пташек, а на рассветных зорях — любовными песнями глухарей и тетеревов.