Они набросились па завтрак, собранный для них Агафьей Степановной, и, весело перемигиваясь, вылизали даже тарелки. Потом улеглись и моментально заснули. Агафья Степановна ходила па цыпочках, раздумывала, будить ли их к обеду. И решила — пусть спят. Целую ночь, бедняги, по лесу проплутали, намаялись. Ладно еще, беды с ними никакой не случилось.
Разбудил их Порфирий. Он влетел запыхавшийся, с горящими глазами, рукавом стирая со лба росинки нота.
— Савва, ты что же это спишь?
А что? — спросил тот, вскакивая.
Ты понимаешь, во всю Вознесенскую гору по уступу утеса кто-то написал слово «свобода». Прямо из слободы, с этого берега, видно. Весь народ туда повалил. Мы с маевки шли. Тут говорят: «Айда к реке смотреть!» Понимаешь: «Свобода»! Вот здорово! Полиция туда хлынула, и казаки все поскакали. Одевайся, пойдем.
Вера тоже пошла. К ним присоединился я Филипп Петрович. Он давно уже не хаживал на рабочие массовки и сходки, отговариваясь нездоровьем. Тут его подтолкнула необычность вести, принесенной Порфирием. По всем улицам народ спешил к реке. На паром. невозможно было попасть. Но и с_этого берега четко были видны, теперь в упор освещенные лучами солнца, яркие белые буквы. На вершине утеса суетилась группа конных казаков. Они не знали, что предпринять. По-видимому, спуститься и уничтожить надпись — таких смельчаков не находилось.
Вот оно, братцы, что значит… — говорил, любуясь падписью, какой-то рабочий в новых сапогах с туго натянутыми голенищами. Он даже щелкнул языком от удовольствия. — Свобода!
— Забегали фараонишки, затрясли штапами.
Эх, туда бы еще красный флаг приспособить!
А мы здесь с красным флагом. — отозвались ему.
Над головами людей заколыхалось на ветру кумачовое полотнище. Горячее, словно наполненное живой кровью, оно впервые появилось прямо па улицах Шиверска, поблизости от жестяных вывесок с черными двуглавыми орлами, сжимающими в когтистых лапах подобие земного шара. Лоскут красной материи манил к себе взоры, зажигал их надеждой и смелостью и притягивал все новые и новые десятки людей.
Песню!
Давай!
И с одного голоса, срывающегося и напряженного, постепенно окрепло и разлилось вширь и вдаль грозное:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный…
Савва, гляди-ка — что же это такое? — растерянно бормотал Филипп Петрович. — Полная революция?
Да нет, Филипп Петрович, еще не полная, — из-за плеча сказал ему Терентии. — Но похоже, что дело близко уже подходит к ней.
Над берегом рвались ввысь наполняющие душу огнем, а мускулы сталью слова революционных песен. Вера пела, казалось ей, громче всех и не отводила глаз от надписи на утесе. Лицо ее светилось особенной радостью.
Появились и еще флаги. Все гуще и плотнее становилась толпа. Звонче прорезали воздух выкрики:
Свобода!
Первое мая!
Долой самодержавие!
Полицейские стояли истуканами там, где их зажала толпа, и никого не трогали. На этом берегу их было слишком мало, чтобы ввязаться в драку с рабочими. А паромщик Финоген остановил карбас посередине реки. Прискакавшие с Вознесенки казаки на широкой галечной отмели бесились, площадно ругались, грозили нагайками Финогену, но сделать ничего не могли.
31
Слово «Свобода» осталось на утесе. В хорошую погоду, когда солнце переваливало на вторую половину дня и становилось против скалы, упираясь в нее прямыми лучами, белые буквы загорались призывно и гордо. Люди собирались на берегу Уды и подолгу смотрели на это манящее слово. Потом шли по своим делам, шагая как-то особенно твердо.
Баранов кипел яростью. Он собирал полицейских во главе с полицмейстером Суховым, стучал кулаком и, перегнувшись через стол, пускал крепкую соленую фразу.
А? Господа! Вот такие штуки скоро на лбу писать начнут. В моем городе дойти уже до такого нахальства! Красками на камне. В виду у всех. Позор! Кто? Я спрашиваю: кто просмотрел?
Кого-то из нижних чинов все же сделали виноватым, и он был с треском изгнан из полиции. Но это Баранова не успокоило.
Смыть, соскрести, закрасить эту мерзость! Докуда еще будет она красоваться? Ищите смельчака. — И потрясал сторублевой бумажкой: — Вот награда! Собрать все лестницы, веревки, завезти пожарную машину. Надпись убрать!
Лестницы оказывались совсем ни к чему. На веревках некоторые пробовали спускаться, но, повисев над пропастью несколько минут, в ужасе требовали, чтобы их скорее подняли наверх. Издали сделать было нельзя ничего — людей относило от скалы, — а прыгнуть на кромку уступа отчаянных голов не находилось. Кружным путем, прорубив в сосновой чаще дорогу, завезли на утес пожарную машину и несколько бочек воды. Напялив на голову желтую, как самовар, латунную каску, сам начальник дружины сел с брандспойтом в люльку. Заработала машина. Ударила в камень тугая струя воды. Но краска уже засохла прочно, и бравые пожарники, израсходовав всю воду, только отлично вымыли скалу. А надпись после этого засветилась еще ярче.