Мы не можем сейчас задерживаться на деталях этого в высшей степени характерного для нашего времени направления мысли. Для нас важно сейчас только то, что во всех случаях, изучались ли заведомо искусственные нейронные схемы с жестко детерминированными связями (McCulloch и Pitts [106, стр. 362—384]) или с вероятностным характером детерминизма (Rapoport [228], Shimbel [245], Beurle [114]); анализировались ли нейронные сети, о которых можно было предполагать, что они более или менее близки по общему плану строения к формам ветвлений реальных (мозговых путей (Fessard [243, стр. 81—99], Scheibel, Scheihel [236]) или проводились исследования, основывающиеся на так называемых гистономическпх данных, т. е. на математически формулируемых закономерно- стих строения и взаимного расположения клеток в реальном нейропиле (Sholl [246], Bok [115], — во всех этих случаях конечная задача оставалась по существу одной и той же: понять особенности движения и переработки импульсных потоков, которые, завися от организации нервных путей, определяют в свою очередь более сложные формы нервной интеграции и приспособительное реагирование в целом. В своей общей форме эта задача была наиболее четко сформулирована недавно Fessard [243].
Мы видим, таким образом, что поставив вопрос о механизмах целенаправленного поведения, новое направление в нейрофизиологии, все более часто обозначаемое в литературе последних лет, как кибернетически ориентированная теория «биологического управления» или «биологического регулирования», заняло в отношении психологии очень своеобразную и противоречивую позицию. С одной стороны, оно широко использует, как известно, методы, фактические данные, терминологию и принципиальные установки психологического анализа, с другой же — не оставляет места для собственно психологических категорий, как факторов, которые регулируют исследуемые процессы. Эта тенденция была резко подчеркнута, например, Uttley в речи на тему о «Механизации процессов мышления» на заключительном заседании «междисциплинарной» конференции по самоорганизующимся системам, происходившей в 1959 г. в Миннесотском Университете и Массачусетском технологическом институте (США). Указав, что за последние 10 лет мы были свидетелями многочисленных попыток имитации и объяснения мышления на языке физических наук и что при этом выявляется ряд приемлемых для всех общих идей, Uttley далее добавляет: «Задача состоит в том, чтобы понять разнообразные функции мозга и тем самым понять самих себя. Вместо слова «разум» мы предпочитаем сегодня употреблять слово «мышление». Оно охватывает большое количество различных видов деятельности, пока еще мало изученных, но мы уже можем отважиться приступить к решению проблемы мышления... И слово «сознание» может, подобно «эфиру», исчезнуть из нашего научного языка, но не вследствие отказа от очевидных фактов, а вследствие их более глубокого понимания»
На очень сходной позиции стоят и многие другие из ведущих теоретиков нейрокибернетики. По мнению, например, А. Н. Колмогорова, обосновывающего чисто «функциональное» определение мышления, свободное от каких-либо ограничений в отношении природы физико-химических процессов, лежащих в основе мыслительного акта, «достаточно полная модель мыслящего существа по справедливости должна называться мыслящим существом» [41, стр. 4]. А. Н. Колмогоров не уточняет, входит ли в понятие «достаточно полная модель» качество сознания, но весь предшествующий ход его мысли не оставляет сомнений, что наличие этого качества отнюдь не является, по его мнению, обязательным для того, чтобы модель была «полной».
Еще более четко ставят вопрос McCarthy и Shannon [106]. Указывая, что проблема определения «мышления» вызвала острую дискуссию, они напоминают известный критерий Turing (по которому машина считается способной мыслить, если она может отвечать на вопросы так хорошо, что задающий вопрос долгое время не будет подозревать, что перед ним машина). По мнению авторов, это определение имеет то преимущество, что является чисто «операциональным» (бихэвиористским) и «не „соия”, „Ego” и т. п.» [106, стр. 8] (разрядка наша. — Б.). Несколько далее авторы, правда, указывают, что, даже если машина будет удовлетворять этому очень сильному критерию, ее деятельность не будет соответствовать нашему обычному, интуитивному представлению о мышлении. Более фундаментальное определение должно, по их мнению, поэтому, содержать нечто «относящееся к тому, каким образом приходит машина к своим ответам, нечто соответствующее различию между лицом, решившим задачу путем размышления, и лицом, которое заранее заучило ответ наизусть» [106, стр. 9]. Однако из их приведенного выше скептического замечания в адрес «сознания» можно с достаточной уверенностью сделать вывод, что эта «метафизическая», по их мнению, категория менее всего может в данном случае помочь выработке более точного определения.