ПРОБЛЕМА ПУШКИНА
Д. Мирский
«Литературное наследство»
Том 16/18: Александр Пушкин. — 1934
Одна из основных задач советского литературоведения — способствовать критическому
освоению массовым читателем всего «что было ценного в более чем двухтысячелетнем
развитии человеческой мысли и культуры»1, в его специальной области — художественной
литературе. Для этого литературовед должен, во-первых, знать, что в прошлой литературе
ценно, а во-вторых, уметь выделить это ценное из конкретно-данного наследства и
приблизить его к социалистическому читателю, устраняя все то, что препятствует
правильному восприятию этого ценного. Выделить и отделить ценное от неценного —
отнюдь не значит закрывать глаза на то реальное единство, в котором предстает нам
творчество писателя прошлого. Наоборот, это значит объяснить и показать историческую
закономерность такой двойственности, так же как и величайшее разнообразие того мертвого
груза, без которого не обходится даже самое лучшее искусство прежних господствующих
классов. Так, например, имея дело с Гете, необходимо ясно различать между
унаследованными чертами франкфуртского патриция, привилегированного мещанина
феодальной эпохи, осложняющими образ Гете как поэта восходящей буржуазии, и
органической ограниченностью его именно как буржуазного поэта. Но, показывая и
объясняя эти осложняющие, уродующие и ослабляющие моменты, надо всегда иметь в виду
основную задачу: сделать Гете более доступным не только для исторического понимания, но
и для эстетического восприятия, способствовать освоению его творчества
социалистическим обществом.
Чрезмерная «историчность», пытающаяся связать каждое произведение писателя с
злободневными событиями его времени или с кривыми хлебных цен, упуская из виду
основную задачу общей оценки данного писателя, создает непроходимую пропасть между
читателем и писателем прошлого. Чрезмерное выпячивание такого «исторического» подхода
так же отдаляет классика от советского читателя, как сверхфилологические переводы,
понятные только тем, кто хорошо знает подлинник. Тем более затемняют дело такие
толкования, если они неверны и произвольны. Совершенно голословно например
утверждение, что весьма личные отрывки из (еле начатой) поэмы «Таврида» являются актом
подчинения самодержавию — как прямое отражение развивающегося
сельскохозяйственного кризиса. Но даже если такое объяснение и было более
обоснованным, оно имело бы значение только поскольку оно способствовало бы выделению
ценного в творчестве Пушкина и оценке его как поэта.
Маркс писал, что гораздо легче объяснить происхождение греческого искусства, чем
объяснить, почему оно продолжает доставлять нам художественное наслаждение2.
Современный литературовед, старающийся быть марксистом-ленинистом, мудро
ограничивает себя легкой задачей, и, совершенно
92
забывая о требованиях практических, занимается виртуозным «уточнением» и
«углублением» своих объяснений. Однако марксистско-ленинское литературоведение, если
оно хочет по праву носить это имя, не имеет права уклоняться от второй задачи, той,
которую Маркс признавал наиболее трудной.
Можно находить много спорного и неверного в оценках А. В. Луначарского, но
величайшая заслуга его перед нашей культурной революцией та, что он от этой задачи не
уклонялся, что он всегда ставил вопрос о классиках и о литературном наследстве в
практическом плане, в плане реального критического освоения их массами трудящихся.
Больше чем когда-нибудь пора отрешиться от отношения к изучению классиков как к
своеобразному «искусству для искусства» и вывести его на большую дорогу очередных
задач культурной революции.
Вопрос о Пушкине нельзя отрывать от общего вопроса о классиках и об их освоении.
«Пушкиноведение» не составляет какой-то особой дисциплины со своими специфическими
методами и задачами. Самый термин«пушкиноведение» пора бы сдать в архив. Оно
унаследовано от времени, когда «пушкинисты», следуя общей тенденции буржуазной
культуры к максимальной специализации и максимальному отгораживанию «чистой науки»
от масс, стремились замкнуться в особую касту, сделав из Пушкина предмет своей
монопольной эксплоатации. Какие бы ни были мотивы этого выделения, оно всячески
способствовало той чрезмерной детализации, которая за деревьями забывает о лесе. В то же
время отрывая Пушкина от сравнения с другими писателями, оно превращало его из живой
личности в безликого божка. Конечно худшие стороны старого пушкиноведения чужды
«пушкиноведам», получившим марксистско-ленинскую подготовку. Но пережитки старой
цеховщины, старой узости и старого противопоставления себя профанам сохраняются. Пора
отделаться от этого, а заодно и от ставшего бессмысленным и лишним словечка
«пушкиноведение». Пора включиться в живую работу критического освоения Пушкина,
первым шагом к которому должна быть продуманная оценка Пушкина, развернутый ответ
на вопрос, был ли он великим поэтом и если да, то из чего это видно.
Попытка дать такую оценку была недавно сделана одним из пушкинистов советской
формации Д. Благим в его статье «Значение Пушкина» (в сборнике «Три века», 1934). Но
попытка эта ясно вскрывает его бессилие поставить вопрос, что делает поэта полноценным
и великим. В статье Благого поражает робость мысли, так резко отличающая писания
многих наших нынешних литературоведов не только от классиков марксизма-ленинизма, но
и от таких старых борцов за коммунистическую культуру, как М. Н. Покровский или А. В.
Луначарский. Поражает и специфически пушкиноведческая узость, сказывающаяся в
полном игнорировании ряда основных положений марксистско-ленинской науки, как только
автор выходит за пределы успевших стать традиционными высказываний Ленина о
литературе. Так, например, утверждается, что «программа переустройства сверху»,
поставленная Екатериной II, была этапом в «дефеодализации русской действительности».
Но игнорирование исторической науки большинством литературоведов — явление
настолько повальное, что упрекать одного Благого в нем было бы несправедливо.
Ответ на вопрос о значении Пушкина Благой начинает очень издалека, с повторения
истин диамата о теории отражения. Затем следуют тоже весьма бесспорные указания на
основополагающее значение ленинских
93
Иллюстрация:ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ЕГИПЕТСКИМ НОЧАМ“
Гравюра на дереве А. Кравченко
Издание ГИХЛ’а, 1934 г.
статей о Толстом. Из этих статей делается вывод, что в художнике важна не его идеология, а
исключительно та действительность, которую он отражает. «Все оттенки дворянской
идеологии, как и идеологии буржуазной, для нас не только чужды, но и прямо враждебны».
Разделавшись таким образом с Беконом и Спинозой, с Гельвецием и Дидро, с Руссо и с
Гегелем, Благой спешит отмежеваться от всякого подозрения в эстетизме. Пушкин, он
говорит, «был одним из любимейших писателей Ленина. Не объяснять же это только каким-
то художественным дурманом, гипнозом великого таланта, замечательным формальным
мастерством Пушкина. Ни один марксист так объяснять сущность явления конечно не
может». Великолепны эти «дурман» и «гипноз», которыми заменяется специфика
художественного творчества, это суровое презрение к «формальному мастерству», это
уверенное выступление от лица всех марксистов. Н. К. Крупская как раз по вопросу об
отношении Ленина к Пушкину говорит несколько иначе: «Больше всего он [Владимир
Ильич] любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например он любил роман