— Я думал, это не секрет, — вздохнул он с горечью. — Вы никогда не задумывались, почему данные поступают только два часа в сутки? Потому что некоторые любители сэкономить запихали на мою станцию еще кучу военных камер и огромный ретранслятор, который гоняет три телеканала. Точнее четыре: спортивных два, еще один — природа и один — культура. А нам оставили только два часа тишины. Вот они их и ловят, эти каналы, наши 18-мерные братья по разуму!
— А что, — растерянно спросил я, — им нужна для этого станция, они не могут ловить каналы нигде больше?
— Как видим, не могут! — воскликнул Каще, глаза его горели. — Там же в вакууме в полной изоляции вечно разогретый нейтринный резонатор! И на нем же сидит мощнейший передатчик телеканалов двадцать два часа в сутки! И два часа в сутки — наш тончайший приемник нейтрино. Логично предположить, что это единственный способ обменяться информацией между мирами, единственная точка соприкосновения. По крайней мере так следует из их письма. У вас есть другая гипотеза, Энди?
— Нет... — Я задумался, пытаясь понять, шутит Каще или всерьез верит, что с нами связался 18-мерный разум. — Но что ж тогда выходит? Что существует другой разум? Что он несоизмеримо мощнее нашего, они сумели запеленговать наши сигналы, догадались, как расшифровать их, изучили наш английский, чтобы кое-как выражать свои мысли, и наконец, построили систему, которая смогла передать нам сообщение из их мира — причем на совсем ином принципе, чем передатчик телеканала. Это действительно надо иметь потрясающе мощный разум!
— 18-мерный, — напомнил Каще. — Но ничего потрясающего я не вижу.
— Но выучить наш язык!
— Двухлетний ребенок это делает играя.
— Но 18-мерное пространство... Они имеют полное право критиковать нас.
— Вы полагаете? — Каще насмешливо заглянул мне в лицо. — Высший разум пришел объяснить нам, какая мы грязь?
Я пожал плечами. Каще принялся расхаживать по кабинету.
— Вот представьте себе, Энди, что вы вернулись в Россию... — начал он, но остановился и задумался. — Нет, неудачный пример. Представьте меня: допустим, меня пригласили читать лекции в Сомали. Вы можете представить себе ситуацию, что я на этой лекции буду втолковывать соотечественникам, что они малограмотное ничтожество в чудовищ но отсталой стране, а я великий физик с мировым именем?
— Нет. Совсем нет.
— А ситуацию, когда ко мне подбегут соотечественники и начнут кричать, что я зазнавшаяся грязь, бездарность, позор великой страны Сомали, ходячее невежество, дремучий некультурный ублюдок, рожденный сомалийской шлюхой и согрешившим миссионером?
— Ну... — опешил я. — Это больше похоже на правду.
— Вот именно, — задумчиво сказал Авербан Каще. — Вот именно.
— Тогда, может, там какой-нибудь 18-мерный ребенок играется? — предположил я. — Или отморозок типа наших радиолюбителей? Не могут же политики столь развитой цивилизации делать такие глупые заявления?
Авербан Каще грустно усмехнулся.
— Вы слишком хорошего мнения о политиках, Энди, — сказал он с расстановкой. — Слишком хорошего.
Мы помолчали. Каще глянул на часы.
— Пора, — кивнул он. — И... простите, Энди, что на вас накричал сегодня. Вы прекрасный математик, и я горжусь, что вы в моей команде. И ваше музыкальное хобби лишь подтверждает вашу разносторонность. Никого не слушайте, пишите музыку, если это помогает работе. Если что-то вам мешает или какая-то проблема — не стесняйтесь, обращайтесь.
Я кивнул. А потом понял, что другого случая не будет, набрался смелости и выпалил:
— Я очень люблю младшего брата. А ему не дают гостевую визу.
Каще кивнул, словно ему и впрямь были известны такие подробности моей биографии. Впрочем, почему бы нет?
— Если не ошибаюсь, ваш брат — спггнпа!? — спросил он.
— Это неправда! — горячо возразил я. — Он программист! Он талантливей, чем я!
— Хакер, — уточнил Каще.
— Он не был виноват. — Я опустил взгляд. — Он ничего не украл, его подставили. Нужно было кого-то посадить. Это было давно. И что, если человек отсидел год в колонии, он уже не человек?
— Хорошо, я понял, — кивнул Каще, распахивая наладонник и что-то помечая стилусом. — Но обещать ничего не могу.
Из стеклянного закутка толпой валил народ с колясками и чемоданами. Пашка появился последним. Вышедшая с ним пожилая негритянка в полицейской форме остановилась в отдалении и придирчиво наблюдала, как мы обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам. За то время, что мы не виделись, Пашка потолстел, поставил все передние зубы, обзавелся золотыми очочками и стал еще более улыбчив. Когда мы выезжали с парковки, раздался звонок.