…Рыбников вернулся минут через пятнадцать. Красный как рак. Не говоря ни слова, сел за стол, уставился в какую-то точку на стене. Одной рукой подпер щеку, другой барабанит по столу.
— Ну, что?
Он пожал плечами: дескать, я же вам говорил… Я заметила: руки у него дрожат.
— Юрий Александрович…
Он шевельнулся неопределенно.
— Может, мне самой сходить к этому… к дежурному?..
Снова пожатие плеч: мол, поступайте как знаете, я — пас.
— Как мне к нему пройти?
Он жестом показал: как выйдете — направо.
И вот я отправляюсь к дежурному редактору.
Если бы еще вчера мне сказали, что сегодня я буду действовать таким образом, я сочла бы такого человека-который бы мне это сказал — ненормальным. Прервать отпуск, помчаться в Москву с тайной мыслью во что бы то ни стало помешать этой публикации (а о том, чтобы помешать, я, должна вам признаться, стала думать уже в самолете, не только ревела в это время) и вот уже действовать в прямо противоположном направлении. Причем как действовать! Ведь я буквально иду напролом, лезу на рожон, я сознаю это. Принося в жертву не только себя, но и других, ни в чем не повинных людей, таких, как этот Рыбников. Откуда во мне это почти фанатическое упрямство? Я и сама не знаю. После того как я приняла решение, я больше не раздумываю, я просто стараюсь привести его в исполнение, любыми средствами. Должно быть, это во мне отцовское…
Так, вот и табличка: «В. И. Торидзе». Вхожу в «предбанник». Секретарша нехотя отрывает взгляд от какого-то романа.
— Вы к кому?
— К Вахтангу Ивановичу…
А сама уже тяну на себя неприступную, обитую строгим черным дерматином дверь. Дверь, оказывается, двойная: за наружной еще внутренняя имеется. С этой легче: ее достаточно толкнуть. По тому, как я научилась справляться со здешними дверями, можно заключить, что я почти уже освоилась в этом здании.
Картина, которая предстает моим глазам, не очень сильно отличается от нарисованной Рыбниковым. Действительно, на столе Вахтанга Ивановича залежи гранок, и он, как видно, не столько их читает, сколько обдумывает общую, не очень веселую ситуацию.
Тем не менее взгляд его опущен, и он пока что не догадывается, кто к нему пожаловал.
Но вот он поднял глаза, и лицо его изобразило нескрываемую досаду.
— Чем могу служить?
Снова меня охватывает ужасная робость, как тогда, в первый мой визит к Рыбникову. Но отступать поздно. Я лепечу что-то бессвязное насчет анкеты, насчет внеземных цивилизаций… Я вижу, как с каждым моим словом хозяин кабинета садится в своем кресле все прямее и прямее, и потом начинает медленно подниматься, точно его подтягивают каким-то невидимым укрепленным на потолке домкратом. Лицо его делается совершенно серым, глаза же, напротив, наливаются кровью.
— Какая анкета?.. Какие цивилизации?.. — говорит он тихим голосом, в котором, однако, слышится с трудом сдерживаемый гнев. — Что же это такое в самом деле? Этот сумасшедший Рыбников полчаса мне тут голову морочил, а теперь вы… Вы же видите, сколько у меня работы… — Он кивает в сторону заваленного гранками стола. При этом кивке я вдруг замечаю, что стол этот каких-то неестественно громадных размеров. — Вы что же, сговорились все в самом деле? Пожалейте вы меня, старика!
И тут, в этот самый момент, храбрость возвращается ко мне. Больше всего ведь боишься невидимого противника. Как только ты его увидишь, услышишь его голос — страх сам собой исчезает. Не знаю, как у вас, а у меня так.
— Вахтанг Иванович, я хотела бы с вами поговорить спокойно. Я не отниму у вас много времени.
— Ну, не могу я с вами ни секунды говорить, дорогая вы моя! Не могу…
На этот раз в его голосе уже звучит открытое раздражение. Это критический момент. Либо мне надо повернуться и выйти, либо… Меня тоже охватывает злость. И еще — какой-то спортивный азарт.
— Вахтанг Иванович, вы пожилой человек. Ровесник моего отца. Нет, даже, пожалуй, старше. Я знаю, в ваше время еще ценилась вежливость… Женщине прежде всего предлагали сесть…
— Прошу вас, садитесь, дорогая моя, — он делает какой-то преувеличенно галантный жест. — Но уверяю вас, у меня нет ни секунды времени для разговоров с вами… Руфина Андреевна, — говорит он по переговорному устройству, — я вас попрошу: позвоните в отдел искусства — пусть срочно дадут гранки Смоктуновского…
— Вахтанг Иванович, к вам, вероятно, не так уж часто, особенно в этом служебном кабинете, обращаются со слезной просьбой — спасти семью! Пусть незнакомую вам, но семью.
Я продолжаю гнуть свое: единственный мой шанс чего-то добиться или, по крайней мере, задержаться в этом кабинете еще минуту—другую — это вызвать шок.
Он только руками разводит: дескать, ну, знаете ли, дорогая моя, мне в моем положении сейчас только этого недоставало — кого-то спасать!
— Дело в том, что автор этой злополучной анкеты — мой муж, Виктор Борисов. Да, кстати, я не представилась вам: Борисова Лидия Сергеевна…
Он опять расшаркивается с тем же полукомическим и вместе раздраженным видом: ну, сколько же еще времени можно отнимать у человека!
— …Для него эта анкета очень важна. Вы даже представить не можете, как она для него важна. Знаете, мой муж принадлежит к тому самому разряду чудаков не от мира сего, которых, говорят, было много в ваше время, но которые сейчас уже почти все перевелись… Увы!
Помимо шока, я еще как-то пытаюсь его зацепить при помощи «его времени». А вдруг в самом деле. Старики сентиментальны. Нахлынут воспоминания, размягчится душа…
— Не подумайте, что я одобряю его увлечения. Скорее наоборот. Вот в этом-то «наоборот» и заключается все дело. Он знает, что я против анкеты, Против ее опубликования… Ну, что в самом деле — он ведь уже не мальчик, пора за голову взяться, о семье подумать, о диссертации….. А вместо этого — какая-то блажь. Но сейчас не это главное. Как я уже сказала, он знает, что я против. И если вы ее не напечатаете — он наверняка решит, что все это мои козни… Все к этому сходится: мы были на юге, в отпуске… Там-то как раз и поссорились… Из-за этой самой анкеты… Я вернулась в Москву, а он еще там… И вот все к одному сходится — он уверен, что я специально за этим поехала, чтобы тут все разрушить, напортить ему… Он бросит меня!.
Я так вошла в роль, что слезы сами собой подступили к горлу — я разрыдалась.
— О господи! — Он кинулся к сифону, поднес мне стакан холодной пузырящейся воды. — Умоляю вас, успокойтесь! Не надо этих душераздирающих сцен.
Я отхлебнула воды, платком вытерла слезы.
— Я не перенесу этого… Я не смогу без него жить…
— Ну, чем же я могу вам помочь, дорогая вы моя? Чем я могу облегчить ваши страдания? Ведь это же совершенно не от меня зависит. Вы, должно быть, знаете — вам объяснил Рыбников? — что на место анкеты ставится рецензия. Причем по распоряжению главного редактора. Надеюсь, вы не станете от меня требовать, дорогая моя, чтобы я отменил распоряжение главного редактора? Да я просто и не имею такой власти, уважаемая. Нет у меня таких полномочий.
Он прошелся вдоль своего длинного стола.
— Вот такова ситуация на сегодняшний день. Теперь давайте сообща подумаем, что же мы можем сделать для сохранения вашего семейного очага… Самое простое: скажите вашему мужу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров… Может быть, и в самом деле соберемся с силами и напечатаем ее в одном из последующих… Хотя, должен вам признаться, анкета какая-то странная — я это с самого начала Рыбникову говорил… Этакий всесоюзный референдум на тему о том, есть ли разумная жизнь на других планетах. Ну, вот мы с вами, рядовые советские люди, — что мы с вами можем об этом сказать: есть ли жизнь на других планетах? Ничего путного, я полагаю, мы с вами сказать не можем. Это ведь дело специалистов — искать вышеупомянутую ж-изнь и делать теоретические заключения о ее вероятности. А мы с вами ничего ценного внести в эту научную проблему, я думаю, не сможем. При всем нашем с вами желании. И даже будем удивлены и раздражены тем, что к нам за этим обращаются. Правда, уважаемый ученый муж Рыбников придумал к этой анкете кое-какие костыли (он на это мастак — надо признать), чтобы эта глупая идея о всесоюзном плебисците не выпирала так уж откровенно. Он все это перевел в плоскость разговора о научной популяризации. Дескать, что вы думаете по поводу того, что пишут в научно-популярных книжках о внеземных цивилизациях? Очень «изячный» ход, надо признать! Но, если говорить серьезно, он мало чему помогает. Вся эта маскировка шита белыми нитками. Анкета выглядит очень странно.