…Наконец, как-то вечером я дозвонился Лиде. Подняла-таки трубку. Отвечает односложно: да, нет… Это может означать все, что угодно, — и то, что она уже приняла решение, и то, что она несколько смягчилась (дескать, достаточно того, что я вообще с тобой разговариваю, а станем ли мы с тобой разговаривать развернутыми фразами — это будет зависеть от твоего дальнейшего поведения).
Между прочим, она мне сказала, что анкету печатать не будут. В первое мгновение я ужасно расстроился: одно к одному! А потом, когда мы с Вовкой уже шли домой, — вы не поверите — напротив, чертовски обрадовался. Наверняка это ее рук дело, Лидиных. А коли уж она об этих делах хлопочет — стало быть, вопрос о разрыве и разводе не стоит на повестке дня. Иначе ей было бы на все это наплевать.
Ну, разумеется, это она все устроила: в противном случае ей об этом даже неизвестно было бы — о том, что они решили не публиковать анкету: в редакции нет моих координат — ни телефона, ни адреса. Значит, она сама позвонила. Или даже поехала в редакцию — это вполне на нее похоже, она и съездить может, уж коли вобьет себе что-нибудь в голову.
Постой, постой, как же так — нет координат… Этот прохиндей Рыбников даже здесь, в Коктебеле, тебя разыскал. Разведка у него работает… Так неужели ему трудно разыскать твои московские координаты — ты сам подумай. Да, но он разыскал меня, когда я был ему нужен: они собирались печатать анкету. Им требовался текст. Когда же они передумали ее печатать — что им за нужда меня разыскивать? Передумали и передумали. О таких делах они не сообщают (тем более, что они с самого начала никак меня не обнадеживали, ничего мне не обещали). Нет, это все Лидины дела. Это ее рук творение.
Короче говоря, настроение у меня по-прежнему было неважное, как в те первые часы после ее отъезда. (Тогда жуткое было настроение — прямо хоть в петлю полезай.) Но все-таки через какой-то срок после нашего телефонного разговора я немного пришел в себя, более или менее адекватно стал опять воспринимать окружающую коктебельскую действительность.
* * *Вообще-то, мне кажется, если даже не брать в расчет нашу семейную драму, столь долгое пребывание на отдыхе — дело необычайно утомительное. Это своего рода испытание твоих нервов, твоей психики. Уже на третий-четвертый день тобой овладевает смертная тоска. Ученые называют это, кажется, сенсорным голоданием: недостаток впечатлений, разговоров, эмоций… В обычной жизни, когда каждый обращается по своей орбите, — эти впечатления стекаются к тебе как бы сами собой. Ты даже не замечаешь этого. Как не замечаешь, что ты дышишь воздухом.
Одним словом, такой долгий отдых, наверное, состояние противоестественное. Отдыхать надо каждый день, между делом. Ну, там еще суббота, воскресенье… Ну, поехать куда-то можно на несколько дней, какие-то места посмотреть — мало где мы успеваем побывать за нашу короткую жизнь… А вот так — валяться на пляже целый месяц — нет, как хотите, это противоестественно.
Но Вовке моему, похоже, чужд подобный образ мыслей. Здесь, на юге, он совершенно счастлив: целыми днями барахтается в воде — ласты, маска, трубка… Или на берегу строит из песка какие-то фортификационные сооружения. Это, разумеется, когда его отпускает хворь. Если же она набирает силу — сидим дома или бродим где-нибудь у подножия Карадага, подальше от воды.
Ездим мы с Вовкой и на катере — во всякие там Лягушачьи и Сердоликовые бухты. За кормой — толпа чаек. Забавно смотреть, как ловко подхватывают они кусочки хлеба, бросаемые им экскурсантами. Швырнешь куда-нибудь в сторону — кажется, ни одна не заметит, нет, тут же какая-то из птиц отделяется от толпы, делает этакую фигуру высшего пилотажа и оказывается на воде рядом с добычей. Какое-то время чайка качается на волнах, стремительно отдаляясь от катера, потом тяжело поднимается и, смотришь, уже снова догнала нас, снова маячит за кормой, вскрикивает гортанно — то ли просит еще подачек, то ли о чем-то переговаривается с подругами…
Вовка для таких поездок специально запасается хлебом — в столовой по рядам после трапезы собирает огрызки в целлофановый мешочек, привлекая к себе подозрительные взоры пенсионера-дежурного.
За этой забавой, кормежкой чаек, никто, по-моему, не слушает разъяснения экскурсовода, доносящиеся из громкоговорителя. Впрочем, насколько я понимаю, экскурсовод не в особенной претензии. Раза три мы ездили по одному и тому же маршруту — ради чаек, и все три раза слышали один и тот же рассказ гида о Карадаге, сопровождаемый одними и теми же остротами. А ведь ему, бедняге, приходится все это — и рассказ, и остроты — произносить по крайней мере три раза каждый день.
…И снова пляж. Какого-то юношу привезли на берег в инвалидной коляске. Перенесли аккуратно в воду, на самую-самую мель. Волна набегает, опрокидывает его. Он радостно вскрикивает при каждом таком ударе, неловко взмахивает руками — ноги у него не действуют. Есть в этом крике что-то от крика чаек, что-то животное. Вопль восторга, идущий словно бы непосредственно, минуя мозг, от каких-то органов, специально предназначенных для ощущения радости, счастья, полноты жизни.
А ты — воротишь нос от моря, от Коктебеля.
И тот же, по сути, вопль восторга я слышу совершенно в другой ситуации от совершенно другого человека. Ранним утром, пока Вовка еще спит, бегая по дорожке, петляющей довольно высоко над берегом (каждый день бегаю вместо зарядки), я слышу неестественно громкий голос, доносящийся откуда-то снизу, от моря.
— Наконец-то дождалась! — говорит какая-то женщина. — Целый год ждала этого дня… Еще с осени начинаешь ждать…
Я подбегаю к краю обрыва. Женщина стоит по колено в воде. Ладонями трогает воду. Вокруг ни души. Она говорит сама с собой. Совершенно невероятный акустический эффект: здесь, наверху, ее голос не должен быть слышен так громко.
…На пляже — как в бане: никто не знает, «кто есть кто» — у какого какой чин, какое звание, какая должность… И вот то и дело перед твоими глазами разыгрывается удивительная пантомима. Вот ты видишь этакую человеческую глыбу (в профиль ничуть не уже, чем анфас), буквально олицетворяющую собой достоинство и важность. «Да как же, вы разве не знаете, что я генеральный директор такого-то объединения?» — безмолвно вопрошает окружающих эта глыба, облаченная в плавки. «А нам наплевать!» — так же безмолвно ответствуют окружающие. «А вы разве не знаете, что я знаменитый ученый, профессор, доктор наук, почетный член зарубежных научных обществ?» — вопрошает другая солидная фигура. «И на это нам наплевать!» — неслышно несется ей в ответ. Помыкавшись, помыкавшись так день—другой после приезда, всякие важные и чиновные вынуждены все начинать с нуля — заново завоевывать «положение в обществе», на этот раз в пляжном. Ну а кто не в силах перенести такое унижение и позор, кто не в силах обуздать свою гордость, те сразу же покупают обратный билет — и домой. То-то, должно быть, радость — снова оказаться в привычной, уважаемой и почитаемой роли!