Я действительно любил обедать у мистера Сингха. Мне нравились его дети и жена, про которую говорили, что она туркана — красивая, добрая, тактичная и очень, очень опрятная. Арап Майна, мой самый близкий друг после Нгуи и Мтуки, ее боготворил. Достигнув возраста, когда наслаждение женщиной сводится к ее созерцанию, он не раз заявлял мне, что миссис Сингх самая прекрасная женщина в мире, не считая мисс Мэри. Арап Майна, которого я на протяжении многих месяцев звал Араб Младший (Майнор), искренне полагая, что это его настоящее имя, наподобие тех, что носят ученики элитных британских школ, был лумбва — это племя, родственное племени масаи; представители его пользуются славой отличных охотников и собирателей. Ходили слухи, что, перед тем как сделаться егерем, Майна (так его звали друзья) был неплохим добытчиком слоновой кости; по крайней мере в этом качестве он много поездил и даже посидел за решеткой. Ни я, ни сам Майна не знали точно его возраста; скорее всего ему было между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью. Он был отважный, опытный охотник и отвечал за контроль популяции слонов в округе, когда его начальник Джи-Си отлучался. Майну все любили. Когда он был трезв или, наоборот, сильно пьян, в его повадке отчетливо проявлялась военная выправка. Редко кто отдавал мне честь с такой яростной лихостью, как это делал Арап Майна, в сотый раз объявив, что на свете есть только два человека, за любовь которых он готов без колебаний расстаться с жизнью: мисс Мэри и я. Однако прежде чем дозреть до подобных заявлений, обычно сопровождаемых различными видами демонстрации своей неувядающей гетеросексуальной активности, он весьма продолжительное время пребывал в состоянии опьянения умеренного, молча сидя со мной за столом в задней комнате и наблюдая, как миссис Сингх обслуживает посетителей: он предпочитал любоваться ею в профиль.
Пока Арап Майна наблюдал за миссис Сингх, я с удовольствием наблюдал за Арапом Майной, а заодно изучал покрывающие стены олеографии, где в разных ракурсах был изображен родоначальник всех Сингхов, одной рукой удушающий льва, а другой львицу. Помню, я однажды обратил внимание, что для удушения льва родоначальник всех Сингхов неизменно пользуется правой рукой, и спросил хозяина, не связано ли это с тем, что левая рука почтенного пращура была слишком слаба для столь ответственной задачи. Мистер Сингх отвечал, что предание уходит корнями в глубокую древность и об истине можно только догадываться, однако он склонен объяснять поведение героя кодексом мужской чести, согласно которому гордого зверя не подобает душить левой рукой.
Арап Майна, когда я довел до его сведения ответ мистера Сингха, заметил, предусмотрительно отвернувшись от миссис Сингх, что мы, современные охотники, лишены подобных предрассудков и для удушения зверя пользуемся обеими руками в равной степени.
Если мне требовалась абсолютная ясность в общении с семьей Сингх или масайскими старейшинами, я прибегал к услугам переводчика, в роли которого обычно выступал какой-нибудь выпускник миссионерской школы, стоявший в дверном проеме с бутылкой кока-колы в руке. Происходило это нечасто: я старался ограждать обращенных в веру мальчишек от тлетворного влияния нашего круга. Арап Майна считался мусульманином, однако я давно приметил, что всякий раз, когда он готовит халяльное мясо, то есть с именем Аллаха режет животному горло, истинные мусульмане почему-то теряют аппетит. Однажды, здорово перебрав, он рассказал людям, что мы с ним совершили паломничество в Мекку. Все мусульмане понимали, что это неправда. Около двадцати лет назад Чаро пытался обратить меня в ислам; я даже постился с ним в Рамадан. Из его затеи ничего не вышло, однако никто, кроме меня, не знал наверняка, бывал я в Мекке или нет. Стукач, охотно веривший всякой небылице, был убежден, что я там бывал неоднократно. Мулат Уилли, которого я по наивности нанял шофером, потому что он выдал себя за сына некоего знаменитого оруженосца, рассказывал каждому встречному под строжайшим секретом, что мы вдвоем скоро едем в Мекку.
Кончилось тем, что Нгуи загнал меня в угол в ходе теологического спора, и, хотя прямых вопросов не последовало, я честно признался, что в Мекке никогда не бывал и ехать туда не собираюсь. Он выслушал меня с явным облегчением.
После обеда Мэри ушла подремать в палатку, а я уселся в тени с книжкой, но не столько читал, сколько думал о Шамбе и Лойтокитоке. О Шамбе думать не следовало: такие раздумья заканчивались тем, что я находил повод и уезжал. Мы с Деббой практически не общались на людях, если не считать моего нейтрального «джамбо ту», в ответ на которое она с достоинством склоняла голову, когда рядом находился кто-то еще, помимо Нгуи и Мтуки, а если были только мы — смеялась вместе со всеми, после чего Нгуи и Мтука отходили в сторонку, а мы с ней отправлялись на прогулку, разговаривая о пустяках. Совместное времяпровождение она принимала только в форме поездок на переднем сиденье джипа, между Мтукой и мной. Во время этих поездок она сидела ровно, как истукан, и смотрела на людей так, словно видела их впервые. Отцу и матери она иногда кланялась, но чаще просто не замечала. Из-за такого неподвижного сидения платье, что я ей купил в Лойтокитоке, уже порядком выгорело, да и ежедневные стирки не способствовали сохранению цвета.
Мы договорились, что я куплю ей новое платье либо на Рождество, либо когда добуду своего леопарда. Леопардов в лесу было много, но меня интересовал вполне определенный — в силу некоторых причин. Он был так же важен для меня, как новое платье для Деббы.
— Когда купишь второе платье, я перестану каждый день стирать первое, — объяснила она.
— Не перестанешь. Тебе просто нравится играть с мылом.
— Может, так. Когда мы поедем в Лойтокиток?
— Скоро.
— Скоро? Этого мало.
— Все, что у меня есть.
— Ненавижу твое «скоро». Ты и скоро — два брата — лжеца.
— Ах вот как? Тогда мы с братом никуда не поедем.
— Нет, поедем втроем: и ты, и я, и скоро.
— Ну хорошо.
Сидя рядом со мной на переднем сиденье, она любила ощупывать узор, вытисненный на моей старой кожаной кобуре: сперва осторожно водила пальцами по цветочному орнаменту, уже практически стертому, затем убирала руку, прижималась к кобуре бедром — и сидела с деревянной спиной, не двигаясь. Я пальцем касался ее губ, пытаясь рассмешить, и Мтука отпускал шуточки на языке камба, но она лишь теснее прижимала ногу к кобуре. Прошло много времени, прежде чем я наконец узнал, что она пыталась перевести орнамент себе на кожу.
Поначалу я говорил с ней только по-испански. Она все схватывала налету: выучила части тела, простые глаголы, разную еду, эмоции, названия зверей и птиц. Английским я вообще не пользовался. Мы знали несколько слов на суахили, но в основном общались на смеси испанского и камба. Нашим курьером был Стукач: вдова рассказывала ему о чувствах дочери, а он считал своим долгом как можно подробнее информировать меня. В этом испорченном телефоне было мало хорошего, хотя случались интересные и даже приятные моменты.
Стукач говорил:
— Мой долг, брат, сообщить тебе, что любовь твоей девушки очень, очень сильна, даже чересчур. Когда ты к ней приедешь?
— Передай, что юной девушке не годится любить безобразного старика, а тем паче рассказывать об этом тебе.
— Ты шутишь, брат, а дело очень серьезное. Ты не знаешь, насколько серьезное. Она хочет, чтобы ты взял ее в жены — по закону ее племени либо по закону твоего. Все бесплатно, и выкупа не надо. Только одно условие: чтобы мемсаиб, твоя леди, приняла ее в семью. Она понимает, что мемсаиб — первая жена, поэтому нужно согласие. О, как она ее боится! Все очень, очень серьезно, брат!
— Да уж, догадываюсь.
— Что там со вчерашнего дня делается, ты не представляешь. Она на все согласна, просит только, чтобы ты оказал должные знаки уважения ее семье, отцу и матери, — вот до чего дошло! О выкупе и речи не идет, только элементарная вежливость. Ну, пиво, конечно, надо проставить.
— Зачем ей старый муж, да еще с такими привычками?
— Очень, очень тебя любит, брат! Я такое могу рассказать!.. Так все серьезно, не до шуток.