— Я отлично, — ответила Донна. Ей так и слышался голос графа, позвонившего Джеймсу, как только она покинула дом. Какой же идиоткой она выглядела! Больше чем идиоткой! Нет, не может она вот так вернуться и посмотреть в глаза Шарлотте. Просто не может!
— Тут должна быть разрушенная деревня с церковью, Сан-Рокко, — знаете, где это? В долине где-то поблизости?
Водитель кивнул:
— Конечно знаю. Несколько миль в сторону от дороги на Урбанию.
— Можете отвезти меня туда?
— Плохая дорога, синьорина, белая, гравий да пыль. Жалко машину.
Донна полезла в сумочку и достала смятые банкноты.
— А если заплачу… вдвое?
Граф смотрел на жену, которой много лет назад признался в своём участии в событиях в Сан-Рокко, хотя и представил его в сильно искажённом свете.
— Ты была права, дорогая. Джеймс не осмелится повторить её утверждения.
Жена закурила сигарету и крепко обхватила себя руками, словно удерживая в себе свою женскую привязанность к мужу.
— Только не с экрана.
— Тогда… что тебя беспокоит, дорогая?
— Сперва Шарлотта Пентон по телефону, теперь эта шлюшка…
— Я говорил тебе, Грета, что всё уладил с синьорой Пентон. Поначалу я не воспринял её всерьёз, но потом…
— Слишком много было промашек вроде той, недавней, Дадо.
— Знаю, дорогая, прости. Я… слаб. Но Шарлотта Пентон никогда не посмеет…
— Может, не посмеет, а может, тебе только кажется, что не посмеет, но эта? Эта твоя шлюшка чувствует свою силу, она пойдёт слишком далеко, не считаясь с последствиями. Мы уже имели случай убедиться в этом, так ведь? Пусть она безнравственна, но она и очень решительна, смела — и очень разозлена.
— Не думаю…
— Ты рассказал мне не все о той ночи в Сан-Рокко, так, Дадо?
— Почти все, дорогая. Ты должна позволить мне иметь свои маленькие секреты.
— Нет, Дадо, — сказала она, выпустив кольцо дыма, — лучше тебе рассказать всё до конца.
Он сжал ладонями её щёки и заглянул в холодные голубые глаза, которые так любил. Они неподвижно смотрели на него.
— Ты всегда говорила, что лучше не знать слишком много, Грета… Полагаю, ты имела в виду своего отца…
— О нём я и думаю… или, во всяком случае, о моей семье. Братья и я много потрудились, чтобы стереть прошлое. В них многие вкладывали — и они во многих вкладывали, как тебе должно быть известно.
— Я прекрасно знаю, что держался благодаря деньгам твоих братьев, пока…
— Моим братьям и их компаньонам в Германии не понравится, если создастся впечатление, будто они попустительствуют чему-то такому, что связано с военными преступлениями… или любыми другими — особенно недавними.
— Нет, нет, разумеется. Бизнес, по крайней мере внешне, должен производить впечатление честнейшего. — Ему с трудом удалось подавить иронию. — Однако маловероятно, что эта история…
— Я выросла в маленьком немецком городке, Дадо. Никогда не надо недооценивать то, какой властью обладают слухи в маленьком городке. Ты видел это? — Она извлекла из кармана листовку и, развернув, показала ему. — Когда я утром приехала в Урбино, это находили повсюду — и, как мне сказали, на итальянском тоже. По слухам, это дело рук жены мэра и её дружков-коммунистов, а с переводом на английский постаралась наша приятельница Шарлотта Пентон.
Муж взял отпечатанную на дешёвой бумаге листовку и прочитал следующее:
♦ Мы, женщины Урбино, клянёмся не закрывать глаза на творящиеся беззакония, не попустительствовать им только потому, что cosi fan tutte — «так поступают все».
♦ Мы клянёмся отвергать любую выгоду, которую может принести связь с мафией или её покровительство.
♦ Мы клянёмся признавать равенство всех перед законом превыше частных интересов.
♦ Мы клянёмся не забывать людей Сан-Рокко и всех, кто пострадал за нас, борясь с несправедливостью, помнить их, будто они члены нашей семьи, отдавшие жизнь за нас.
Граф встретился глазами со взглядом жены.
— Но это всего лишь слабое подобие клятвы, произнесённой в прошлом году на Сицилии на похоронах Фальконе и его телохранителей. Только в Палермо клялись «не забывать Джованни Фальконе и всех, кто погиб, борясь с мафией». Это ерунда, Грета. Я не имею никакого отношения к мафии…
— Это не ерунда, Дадо! — оборвала она его. — На похоронах в Палермо присутствовало сорок тысяч. Сколько соберётся здесь? Люди объединяют силы. Это не ерунда, это повторение ситуации, в которой мы оказались много лет назад. А теперь скажи мне точно, с чем мы боремся?
Он помолчал в нерешительности. Она была не просто источником финансов, судьёй его вкуса, именно она возродила в нём почти угасшее желание жить. Без неё он был ничем. Она его путеводная звезда, так думал он, глядя ей в глаза, чей холодный блеск оставался почти таким же ярким во всё время его рассказа о трагедии. Он говорил по-итальянски, изредка переходя на немецкий. Ему и сейчас не хватило духу рассказать ей всё, и он цитировал дантовский «Ад», прибегал к литературным аллюзиям, замещая правду, потому что было свыше его сил говорить о том инциденте прямо и без утайки. Ощущение было такое, будто всё это случилось не с ним, а с кем-то другим, а он присутствовал лишь как свидетель. За прошедшие годы чувство вины прогрызло в нём путь наружу, как жирный червь в мешке с зерном.
— Это всё? — спросила она, когда он закончил. — Ни о чем не умолчал?
«Не всё, но достаточно», — подумал он.
— Это станет известно так или иначе, Дадо.
— Прокопио не заговорит… Ты слышала, что эта девица…
— Не он, так другой. Слишком далеко зашло.
— Мы можем снова уехать, Грета. — Ещё не договорив, он увидел по её глазам, что она против его предложения. — Почему бы не поговорить со следователем, позвонить ему прямо сейчас? Он может поверить…
— Нет, Дадо. Это будет выглядеть так, будто я всё это время знала обо всём, будто оправдывала то, что совершили ты и твой отец. Мои братья достаточно пережили, когда открылось папино прошлое. В этом военном преступлении немцев не обвинят. Ты должен сознаться публично.
Она закурила другую сигарету и задумалась, на каких условиях это сделать.
— Лучше покаяться сейчас и признать свою вину, пока тебя не вынудит к этому пресса. Посмотри, что происходило в Милане, — по крайней мере тем, кто пошёл на добровольное признание, удалось выкарабкаться. Нет, когда завтра пойдёшь на слушание по делу этой немой, нужно всё объяснить, как только что объяснил мне. В конце концов, ты был мальчишкой… — Её губы скривились в горькой усмешке. — Бывало, прощали и худшее.
«И выносили более мягкий приговор», — успокаивал он себя, вспоминая подробности той истории, о которых было невыносимо говорить или даже думать. Он слишком хорошо знал, что произошло, когда в своё время вся эта история грозила выйти на поверхность. Прокопио сломали легко. Других не удалось. И о них он не любил думать.
— А если я не дам показаний?
Она раздавила сигарету в пепельнице:
— Тогда это сделаю я.
— Но хотя бы поддержишь меня? Не оставишь одного?
— Если ясно дашь понять, что моя семья и я не знали правды о случившемся.
Хотя вовсю сияло солнце, водитель такси не хотел отпускать Донну одну. Яркий свет лишь обнажал каждое пулевое отверстие в дверях церкви — свидетельство давнего зверства, и это заставляло его нервничать.
— Как вы вернётесь, синьорина?
— Могу пешком. А ещё есть автобус.
— Автобус ходит по дороге на Урбанию, синьорина, а это в пяти-шести километрах отсюда. Такая плохая дорога не для него. — Ходить пешком — это для бедняков, как его отец и дед, а не для американцев. Только ненормальные англичане да немцы любят ходить для удовольствия. — Вы уверены, что не хотите, чтобы я подождал? — В нём говорила совесть. — Я отработал только половину того, что вы… — Она уже заплатила ему вчетверо против того, что дал бы любой итальянец.
— Я прекрасно обойдусь. — Донна вынула из сумочки небольшой фонарик; мыслями она уже была в подвале Муты. Наверняка там можно что-то найти. — Спасибо.