«А впрочем, ладно, – сказала она себе. – Лес так лес…»
Август
– Глаза твои прозрачные и холодные: лед… – говорила она ему, и больше ей не хотелось говорить, быть отягощенной словами. Слово «лед…» было слишком много, оно звучало как последний удар колокола, расходящийся на одной ноте вдаль-ввысь-во-все-стороны: лед… – холодом.
«Я люблю тебя», – прошептал он в тишине их домика так тихо, что она не сразу поняла: его ли это слово или мысль, прозвучавшая без намерения быть озвученной, или ее мысль.
Сон надвигался, надвинулся, сделал глаза тяжелыми, и перед сном она услышала, как зашуршал, отодвинулся, и что-то стал напевать. Было холодно, но не хватило сил попросить покрывало.
Он что-то делал, сидя за столом – из-за спины ей не было видно. Собрала волосы в пучок и приблизилась. Обняла за плечи.
– Радио чиню, – сказал он.
– Зачем? – спросила она. – здесь и без радио хорошо.
– Мы будем танцевать. И новости слушать… – сказал и умолк. – А то совсем одичаем здесь. – нарушил тишину.
– Хорошо. – сказала она. – Мы будем танцевать. Ты соскучился по работе?
Прозвучал щелчок.
– Ну вот! Закончил. Сейчас включу.
– Где ты нашел его?
– В деревне. Сегодня купил его у одного старика. Будем уезжать – верну. Там ведь одни старики. Пусть порадуются на старость лет.
– Да они же старые. С техникой обращаться не умеют и не будут.
– Будут-будут. Научим…
Он покрутил ручку радио, и зазвучал высокий, легкий голос, похожий на голос ангела.
– Ведь это же Джейн!
– Что за Джейн?
– Джейн! Мэллори! Биркин! Она самая красивая женщина в мире. Я хочу танцевать под нее с тобой.
Он подхватил ее и увлек в танце.
– Ну что ты надула губки?
– Ты сказал, что она самая красивая.
Он перестал танцевать – она стояла рядом с ним в недоумении. Голос Джейн Биркин звучал, наполняя тишину как бы шелестом тонких, тончайших тканей:
The fog will cast a certain shade
So what you see is how what’s made…
Он сел за стол.
– Как могло такое прийти тебе в голову?
– Ты сказал.
– Не знаю, как тебе сказать, – он почему-то разволновался. – Самая красивая среди всех – да, но это образ, немыслимый идеал. А ты для меня – не все женщины. Ты над ними, понимаешь, ты – Возлюбленная. – он сделал ударение на последнем слове, чтобы показать его значительность.
– Я думаю, мне нужно прогуляться в лесу, – сказала она голосом совсем не таким, как у этой Джейн.
Лес был полон шума и птичьего пения, светлые пятна на папоротниках и пружинистом мху отвлекали, навевая мечтательность.
Ей вспомнилось, каким она видела его в мае – он казался сильным, большим. Она и теперь чувствовала желание, глядя на его руки, встречаясь с ним взглядом. Но что-то неуловимо переменилось. Ей вспомнился тот сон об акварельных портретах без рта, где нужный ей карминовый был слишком далеко, и позвать она не могла потому, что ее губы не были еще нарисованы, и не могла встать, потому что была прикована, и потому испортила портрет чуждой ему краской. «Помнится, потом у меня были какие-то фантазии о занятиях любовью «не как у всех». А сейчас – где они? Все как обычно». Но тут стайка стрекоз отвлекла ее, застрекотали сороки, и мимо нее прошмыгнуло серое, большое. Рысь? – к счастью, мимо. Она даже не успела испугаться.
Вернулась она только вечером. В домике больше не было тишины – тишину вытеснила музыка, а он – занимался чем-то на кухне.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Любимая, ты вернулась! Готовлю черничный пирог.
– Зачем?
– Не зачем, а для кого. Для тебя.
– Не знала, что ты умеешь…
Вечером он заснул, укрытый простыней, и она долго смотрела на его лицо, умиротворенное, без каких-либо выражений. Ей вспомнилась его реплика накануне: «Мне кажется, то, что между нами происходит, похоже на какой-то красивый фильм. Мне кажется, это всё не на самом деле. Как будто львиную долю правды от меня утаивают». Теперь эта мысль не давала покоя и ей.
Она долго смотрела на его лицо, когда вдруг ей снова вспомнился июльский сон о портретах. Что бы случилось, найди она тогда способ достать нужную краску? Она еще блуждала в лабиринтах символов, засыпая.
Ей приснилось, будто бы она живет в лесу – не в доме – с другим мужчиной. Но этот мужчина совсем не похож на человека. В корнях огромного дерева – их нора, она ждет его, большого и мрачного. Он покрыт темной густой шерстью. У него красивые голубые глаза – как у всех в ее семье; но нет рта. Она дожидается его с охоты, пока он, вернувшись, сваливает заячью тушу у ее ног и принимается целовать ее стопы – точнее, тыкаться в них тем местом, где должен находиться рот. Они влюблены, и ей всё равно, что ноги ее грязные, а по полу норы ползают муравьи. Муравьи заползают ей под платье и кусают за ноги, он пытается их отогнать. Она рассказывает ему о средстве от комаров, увлекается и рассказывает о городе – он кивает головой в знак понимания и уходит. Но больше не возвращается: она ждет день, ждет два, неделю, месяц, год – всё это время за окном идет дождь. А его нет. Наконец она отваживается признаться себе, что с ним что-то случилось. Она выходит наружу. Но леса нет – всё затопило болото, и лишь небольшая возвышенность, где она стояла, осталась нетронутой. Покидая островок безопасности, она медленно погружается в болото, и уже войдя в него по пояс, видит, что оно наполнено не грязью и торфом – муравьями. И тогда ей становится невыносимо грустно, что всё так кончилось – что она рассталась с тем, который был перед Безъязыким.