Я заперла дверь изнутри на шаткий шпингалет. Вскипятила воды и черенком ложки отрезала ломоть черного хлеба. Белый не продают. В магазине можно купить свободно манную крупу, патоку в трехлитровых банках и черный хлеб. Картофельная патока плохо заменяет сахар. В чае не растворяется. Но вместе с манной кашей идет нормально. На рынке можно купить макароны из гуманитарной помощи и много чего еще. Но дорого. Пью чай и перебираю знакомых, к кому можно обратиться за помощью. И как-то получается, что почти и не к кому.
Мама уехала вместе с доцентом и Глебом в Германию почти сразу после Нового года. Успели вместе встретить не самый радостный тысяча девятьсот девяносто второй год. И через месяц я осталась одна. Свою двушку они продали. Доллар две тысячи стоит, до двух с половиной. Поэтому перевели часть вырученных денег в золотые украшения по большому блату в государственном магазине, немного мне оставили. Я сама отказалась от большой суммы. Им на новом месте нужней. Наши комнаты в коммуналке мама не удержала, пока меня не было. Место проходное. Положили глаз азербайджанцы с местного рынка. И вскоре нас вполне законно выписали, как не проживающих длительное время. Мне нашли дешево дом. Мама рассчитывает, что я переберусь к ним в Германию и не задержусь здесь. Что бы их успокоить, я так и пообещала.
Заместитель директора художественного училища Лев Михайлович загадочно исчез. Одни намекают, что перебрался в Москву, другие видели его в известном монастыре, третьи лично провожали в Италию по вызову Петра Чехотина, мецената и коллекционера. Осталась одна Вера Абрамовна. Но у нее положение не многим лучше моего. Разве что квартира не исчезла и документы целы.
Гурген заявился только через день:
- Все, Маша, уезжаю. Давай со мной. Не пропадешь. В Испанию пока не получится. И, на самом деле, бедненько там. Сначала документы сделаем, как беженцы, и тогда в Германию или Францию.
- Мне нельзя. Дела здесь. Обязательно надо доделать.
- Как хочешь. Ты мне нравишься. Может, что и получилось бы.
- Гурген, как думаешь, стала бы я просто так тут сидеть?
- После того, что я видел, верю, что не стала. И даже побаиваюсь, - улыбнулся он.
- Других надо бояться.
- Поэтому завтра меня уже тут не будет. Уже начались копошения. Менты мало чего соображают. Провода от столбов как обрезало, но концы оплавлены. Хозяев твоего дома нашли, те только глаза выпучивают. Они твои документы видели?
- Они только деньги видели. И дно стакана. Уверена, даже имя мое не вспомнят.
- Это хорошо, но ты тоже пока заляг на дно. Я тебе денег оставлю. На рынок, извини, не повезу.
- Продал джип?
- Оба. Уже билеты взял до Москвы. На, держи, тут на одежку и на первое время хватит, - он протянул пакет с сиреневыми пачками пятисоток, - а это от меня, новые.
У меня в руках десять бумажек с Лениным номиналов в тысячу рублей.
- А там сколько? - показываю на пакет.
- Пятьсот штук. Извини, не поровну. Мне еще далеко ехать. И спасибо тебе, что от долга меня спасла, пусть и так.
- Я не в претензии. Береги себя, осторожней с деньгами.
Он еще хотел что-то сказать или поцеловать, но вышел молча. Я добежала до магазина, хотела купить в ларьке «Сникерс», но очень дорого, сто пятьдесят рублей. Говорят, заменяет целый обед. В гастрономе взяла хлеб и чай. Грустные усталые тетки у магазина продавали шоколад в плитках. По пятнадцать рублей маленькая, тридцать пять большая. «Зарплаты продукцией выдают, вот и ездим, сами продаем». Взяла десять больших плиток.
На следующий день поехала на рынок в шарфе, который дала сердобольная вахтерша. Цепкие глаза рыночных кидал обшарили меня и сочли неинтересной. Вьетнамцы торгуют джинсами, остальные — всем. Взяла на весну светлый бельгийский плащ за пятнадцать тысяч. Это дорого, но хорошо подошел. Пуховик серый с утками на этикетке за десять тысяч, шапку вязаную, высокие кроссовки, белые, но плохонькие, на один сезон. Несколько маек и носков. Верхнюю одежду надела сразу. На углу рынка торговали вафельными тортами нашей кондитерской фабрики и левой водкой. Взяла тортик и отправилась к Вере Абрамовне, она как раз должна быть дома.
Иван Иванович основательно занялся здоровьем. Жизнь только начинается, новая и яростная, прекрасная, как первобытные войны. Пока еще все прежнее, но уже лезет пронырливая шелупонь во все дыры. Надо не пускать, куда не велено. Оборонные предприятия не должны выходить из-под контроля.