— Я тоже в некотором роде марксист,— несколько растерянно ответил Катеринин,— но про такое никогда и не слыхивал. Знаете,— он вдруг встал,— я лучше уже пойду, постучу сейчас в дверь, чтоб меня забрали отсюда, и пойду. А то меня и в других камерах ждут...
Мысль, что через минуту он опять останется один, была невыносимой. Но просить он не умел, поэтому сказал:
— Конечно, товарищ Катеринин, если вам скучно с арестованным Сталиным, тогда идите.
— Почему скучно! — живо возразил Катеринин. — Мне, наоборот, до чрезвычайности интересно. Я ведь всегда пытался вас понять, весь этот вами созданный ужас, но, признаться, до сих пор не сумел. Нет, непостижимо, положительно непостижимо! И потом, при чем здесь ваш арест? Для меня он ничего не меняет, лишь дает мне возможность с вами пообщаться.
— Тогда воспользуйтесь этой возможностью, товарищ Катеринин.
— Хорошо, вы правы, больше такая возможность, наверное, не представится: они ведь меня здесь как будто забыли. Можно я вас немного поспрашиваю?
— Спрашивайте.
Но, видно, не так-то легко было ему сразу воспользоваться полученной свободой. По крайней мере, Катеринин довольно долго молчал, как бы впервые оглядывая комнату. А потом заговорил, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к нему:
— Это был кабинет генерала Халилова. Меня сюда однажды приводили в наручниках и били, ох, как били... Давно. Я ведь уже два с половиной года сижу на Лубянке. Я вот назвал кабинет этот «камерой». Но в настоящих камерах — вы этого, наверное, не знаете — совсем не так. Там тесно и грязно. Хотя, по-моему, лучше, что каждый из нас — не один. И воздух, как ни странно, лучше. У вас тут он такой тяжелый, так здесь душно, что у меня голова раскалывается. Это потому, что окна, само собою понятно, всегда закрыты. Они ведь на улицу выходят,— и он как-то вприпрыжку подбежал к среднему окну. — Смотри-ка, Охотный ряд и сколько, боже мой, людей. Я так давно не видел людей, которые ходят по улицам. Окна тюрьмы ведь выходят во двор и на них решетки. Оттого и открыты окна. Всегда, даже зимой... Да, есть у вас и здесь привилегии.
— Почему я мою парашу? — внезапно прервал он Катеринина.
— То есть как? — опешил Катеринин. — Ну да, конечно, хотя и удивительно. Но вообще-то мы все моем параши, по очереди. И Лейбович тоже...
— Но он мне спаржу и икру на подносе носит.
— Кто? Лейбович? — удивился Катеринин и тут же спохватился, махнул рукой. — Фу-ты, вы о надзирателе!..
— Так кто же я такой? — он продолжал тянуть свою линию. — Арестант или...
—...или отдыхающий бог? — догадался Катеринин и так обрадовался своей догадливости, будто она разом освобождала его от какой-то неловкости. — Вот и я считаю, что должно же что-то измениться с вашим арестом!
— А что должно измениться? — подозрительно, даже с некоторой угрозой спросил он.
Катеринин угрозы не заметил.
— Ну вся жизнь, общество, правительство, его политика...
— А для чего меняться?
— Но зачем-то же вас арестовали! — горячо возразил Катеринин. — Я думаю, это давно уже надо было сделать, тогда бы многое дурное в стране не случилось. Но все равно ничего нельзя понять! Вы сами посудите. Еще до вашего к нам прибытия, то есть месяца полтора тому назад (здесь все моментально становится известным), в шестую камеру посадили композитора Жихарева,— между прочим, восьмидесяти двух лет от роду,— и обвиняют его в том, что он вместе с вами участвовал в троцкистском заговоре...
Он помнил Жихарева: такой себе пятидесятилетний франт, захаживавший в дом к Аллилуевым; но троцкистом франт этот не был, скорее уже симпатизировавшим нэпу бухаринцем.
— Это с одной стороны,— продолжал Катеринин. — А с другой, уже после вашего здесь появления, в третью камеру доставили инженера Зайченко из Кемерово, который якобы готовил покушение на вашу жизнь. Согласитесь, что Зайченко-то, по крайней мере, нечего было сажать, а уж ежели посадили, то надо бы немедленно освободить.
Катеринин определенно становился опасным, но поскольку был ему еще нужен, он ответил Катеринину более или менее миролюбиво:
— Так что же, пусть этот Зайченко и дальше на меня покушается?
— Боже мой, вы и правда верите всем этим диким бредням? — безмерно удивился Катеринин. — Но это же невозможно!
— Все возможно, когда живешь во вражеском окружении,— горько ответил он. — Я уже двадцать лет каждую ночь просыпаюсь при малейшем шорохе, так что этого Зайченко не отпускать надо, а расстрелять. В крайнем случае,— добавил он, чуть помолчав,— перевести в другую тюрьму.
За дверью начинался какой-то скандал; она приоткрылась, и стал слышен взбешенный начальственный тенорок: