— А это вам. Берите. Ваша верхняя. — Точно дворнику сунул на чай. Но он взял. И даже раскрыл. На титульном листе чуть ниже заглавия наискось было написано: «Тов. И. В. Сталину — от автора», число и закорючка. От рукопожатия оба увильнули.
Больше никому из членов Политбюро Троцкий брошюры не дарил. Только ему и Ленину. Потому он тогда ее и не выбросил. Хранил как память о своей победе: не любит, сукин сын, унижает, но уже считается, потому что понимает, что настоящая сила здесь — он.
Не выбросил, поддался чувству. А чувствам не следует поддаваться, нигде и никогда. Теперь вот у них на руках компрометирующий материал: нашлась все-таки запрещенная литература. Главное даже не то, что Троцкий, и не то, что с автографом (хотя за одно это уже тысячи людей постреляли), главное, что Сталин, оказывается, до сих пор брошюрку хранит. Милуется ею, что ли? Или мудрые мысли находит? Непростительно. Глупо. Подло.
Значит, рыбьеглазый генерал нашел, что искал. По крайней мере скомандовал: «по коням». Люди в форме увязали кое-какие книги и папки с документами и понесли с собой. А папку, которую мордатый неловко швырнул на подоконник, так и оставили валяться позади письменного стола. Когда почти все ушли из кабинета, конвоиры и его вывели. В приемной по-прежнему жались в углу два второстепенных работника его секретариата Лукошин и Циркер, а Лаврентия видно не было. И поравнявшись с трясущимися подбородками Лукошина и Циркера, он остановился. Конвоиры уже не держали его под руки и остановились вместе с ним, будто так и надо. Он уставился в трясущиеся подбородки и сказал:
— Передайте моим детям, что я ни в чем не виноват. Пусть ничему не верят. Особенно про Троцкого. Я никогда не состоял в оппозиции, не продавался иностранным разведкам. Всегда был настоящим большевиком. Это — ошибка, чей-то донос. Там,— он указал как-то неопределенно вверх, так что было неясно, имеется в виду начальство или небо, — разберутся...
Циркер промолчал, только подбородок у него еще больше затрясся, а Лукошин ответил:
— Слушаюсь, товарищ Сталин!
— Какой он тебе товарищ,— возразил левый конвоир. — Теперь ему тамбовский волк товарищ. Ну пошли, гражданин Верховный Главнокомандующий,— и взял его под руку,— наговорились. Довольно. — Голос у конвоира был усталый и миролюбивый.
А он с неприязнью подумал, что этот Циркер недаром промолчал: скользкий тип, увивавшийся когда-то возле Кирова и, особенно, возле жены Кирова. Давно надо было его убрать, да вот не успел...
В коридоре и на лестнице им никто не повстречался. Но так бывало и прежде. Отличие состояло в том, что прежде его сопровождала большая охрана, а сейчас — два конвоира. Значит ли это, что жизнь его сильно упала в цене?
Внизу ждали две машины: его лимузин и автофургон с надписью «Овощи, фрукты». Он двинулся было к лимузину, но конвоиры предпочли автофургон.
Он приготовил себя к мученичеству: тошнотворный запах гнилой капусты, грязный, скользкий металлический пол, шаткая деревянная скамья — и то в лучшем случае... Но мученичество еще откладывалось. Внутри фургона был оборудован на диво удобный салон, даже с мягкой мебелью. Только окна отсутствовали. Лишь в двери, разделявшей фургон на конвойный и арестантский отсеки, имелось зарешеченное окошко. «Так вот как они везли Бухарчика», — с удивлением подумал он, а о том, что с такими же удобствами, наверное, везли и Зиновьева с Каменевым, думать не стал, потому что так думать ему было бы неприятно.
ВТОРОЙ КАБИНЕТ
Ему давно уже не удавалось заснуть так быстро и спать так спокойно, как в эту ночь. И, проснувшись, он этому удивился: как-никак состоялся арест. Но удивляться было нечему, потому что именно арест начисто исключал возможность покушения: в здание МГБ на Лубянке (а по всей видимости он находился сейчас в этом здании) врагам не добраться.
Ночь еще не кончилась. Утомленный вчерашним обыском, он уснул необычайно рано — засветло, вот и проснулся затемно. В окна глядела полная луна, заливавшая комнату голубоватым призрачным светом, так что все в ней можно было разглядеть. Комната была квадратной и очень большой, на три высоких окна. Наверное, еще вчера здесь сидел какой-нибудь замминистра; его выселили или арестовали, а кабинет чуть переоборудовали. Письменный стол задвинули в дальний угол ящиками к стене, крышку стола очистили от книг и бумаг, кресло убрали вовсе. Зато вплотную к книжным шкафам, тоже опустошенным, поставили широкую тахту, совсем такую, как те, что заполняли жилые комнаты его дачи. Может быть, ее даже с дачи и привезли, поскольку светло-коричневое, ворсистое, верблюжьей шерсти одеяло в белом пододеяльнике было тоже совсем таким, как у него на даче (и эта забота о нем его почти растрогала).