Мимо пронеслась маленькая станция, освещённая единственным фонарём.
Он ослепил на мгновение – и канул в ночь.
– Бред какой-то, – отвернулась я от окна и машинально стянула воротник пальто.
– Бесспорно, – согласился Хорхе. – Я бы такого предсказателя вытолкал взашей. Но та чародейка, к сожалению, поверила. Это была мать Йена.
– Ох…
Мне стало неловко, точно я заглянула в приоткрытую дверь и увидела то, что не предназначалось для моих глаз.
«Здесь нет никакой тайны, – голос Йена мягко толкнулся в виски, как кошачья лапа. – Как нет и повода для стыда. По крайней мере, моей матери хватило сил содержать меня до определённого возраста, хотя она не упускала случая пожаловаться на дурное предсказание, испортившее ей жизнь».
– А потом? – спросила я вслух сипловато.
– Когда ему исполнилось шесть лет, та женщина оставила его у ворот Розария. Больше она не возвращалась, – откликнулся Хорхе. Веки у него были смежены; световые пятна ложились на лицо изменчивой маской. – Йен был великодушен: он отпустил её. Я уважал его выбор и потому никогда не пытался узнать, что с нею произошло потом. Долго ли она прожила, участвовала ли в той травле, которую развернули против него… была ли она среди тех, кто пришёл за его жизнью в тот день – или всё-таки устранилась от этого безумия. В Розарии к Йену сперва относились неплохо, особенно смотрители библиотеки, на которых и свалилась забота о ребёнке. Он рано научился читать, был внимателен и усидчив; чары давались ему легко.
– Какой хороший мальчик, – невольно улыбнулась я.
«О, наставники бы с тобой поспорили», – с усмешкой возразил Йен.
– Очень славный, – согласился Хорхе охотно. – Но шалости и капризы, дозволительные для других детей, для него становились стигматами. Знаками, что предсказание правдиво. Люди ведь очень не любят ошибаться, Урсула, и ещё меньше им нравится признавать свою неправоту. И каждая испачканная рубашка, порванная книжка или драка была для них ужасным знамением и предвестием грядущего разрушения Сада. А когда он стал посещать занятия и переселился в ученический корпус, то всё усложнилось даже больше. Дети ведь подражают взрослым и с удовольствием играют в то, что видят вокруг. Подобострастие, безнаказанность сильных, поклонение Розам, приверженность суевериям и безнравственность… А Йен на свою беду уже тогда обладал странным талантом привлекать внимание.
В груди у меня похолодело. Я вспомнила первый сон и череду лиц – заинтересованных, злорадных, испуганных… Ни одного сочувствующего.
– А… – Пришлось сглотнуть, чтобы продолжить. – А Флёр де ла Роз он тоже привлёк?
«Ну как сказать, – развеселился вдруг Йен совершенно искренне. – Она зачем-то попросила меня вылизать её ботинки, а я велел сделать это жабам. Почему-то её это не устроило».
Хорхе поморщился.
– Флёр была избалованной, испорченной принцессой, которая могла вынести что угодно, только не безразличие к своей блистательной особе. Когда она переросла это, было, к сожалению, слишком поздно. Запретный Сад того времени уже изжил себя; назрела необходимость что-то изменить. Но, увы, человеческая природа такова, что объединяться людям проще всего против общего врага, надуманного или реального. А Йен… он просто удачно подвернулся. Слишком яркий, слишком заметный, – он вздохнул и вдруг посмотрел на меня, по-совиному повернув голову. – Я ведь говорил ему, Урсула, что достаточно затаиться и подождать – однажды ветер сменится. Мне довелось пережить и куда более скверные эпохи, истинно Тёмные Века. Я хорошо знал, что никакая власть не вечна, даже самые злые враги смертны, и острые углы время сглаживает, как море обкатывает осколки стекла. Но забыл только, что у людей нет никакого «потом». И Йен… он тоже чувствовал себя смертным. Он не мог ждать.
Поезд плавно затормозил. Женщина в дальнем конце вагона суетливо сгребла сумки и ринулась к двери, едва-едва успев; мягкий голос в динамике объявил что-то музыкально и неразборчиво, из всех слов понятно было только одно – «Суон». Незнакомка за окном, обвешанная сумками, покачнулась и отъехала вместе с платформой – и только моргнув, я поняла, что двигаемся всё-таки мы.