Эмма сидела на одной из скамеек, посредине, рядом с теткой и слушала слова священника. Прежде случалось, что она. сидя в церкви, раздумывала о постороннем, а после знакомства с Канутом какие-то странные мысли всегда бродили у нее в голове, когда она была там. Ей казалось, что ей не надо всего этого, чтобы прожить свою жизнь и умереть в положенный час своею смертью. Иногда она оставалась дома, так как ничего ей не надо было, пока она была счастлива.
Но сегодня она воспринимала все иначе. С каким-то горьким сладострастием она упивалась каждым словом священника про то иго, что налагается жизнью на каждого человека.
«Ибо все вы знаете, слушатели мои, вы знаете из ежедневного и ежечасного опыта, что тот мир, в котором мы все в грехе рождаемся, где жизнь проводим в грехах, и от которого мы всею душою и всеми силами должны отрешиться, этот мир — вовсе не храм радости. Это юдоль печали. Не даром же священное писание применяет это выражение. Но, слушатели мои, иго бывает двух родов. Ибо все мы рабы под игом. Но одно иго от мира сего, и про тех, кто служит миру, про тех Господь отнюдь и не говорит, что иго их благо и бремя их легко. Ибо им уготовано то место, где плач не умолкает и огонь не угасает.
«Но, друзья мои, есть и другое иго, и от того, кто добровольно возьмет его на себя, отнимется то иго, что от мира сего. И он будет свободен. Ибо то иго, которое он несет на себе, взято им по доброй воле и иго сие от Господа нашего, Иисуса Христа. Про это-то иго Господь и говорит: Иго Мое благо и бремя Мое легко».
Слова проникали ей в душу, как хлебные зерна в только что вспаханную, плодородную землю. Разве не иго она взяла на себя? Но было ли то иго Христа, о котором говорил священник? Разве же это не самое горькое, самое тяжелое из всего пережитого ею?
С напряженным вниманием она слушала дальше.
А священник говорил о небе. «Почему же иго Христа благо, а бремя Его легко? Прежде всего потому, что это это иго Христа, что иго это возлагается на наши плечи Его кроткою рукою. Но благим и легким оно всегда было и будет потому уже, что муки, вынесенные нами здесь, ничто в сравнении с радостью, ожидающей нас впоследствии там, на небе. Упираясь, как дети, против воли отца, мы, может быть ропщем на это иго и в безумии своем жалуемся на страдания, которые, однако, ничтожны, ибо они открывают нам доступ в блаженную страну, где исчезает всякое горе и умолкают все жалобы при звуках арфы вечной радости. Блаженны те, кто не устает, блаженны те, кто с покорностью и со смирением несет не иго мира сего, а то иго, которое возложено на него Господом. Блаженны те, кого Господь застанет бодрствующим, когда придет. Блаженны во веки. Аминь».
Вздох облегчения пронесся по всему приходу, послышался шум от всех этих людей, которые теперь ради удобства разом переменили место, звуки прочищаемых носов и не громких перешептываний. Там и сям виднелось лицо, украдкой выглядывавшее из-за носового платка или руки и рассматривавшее с любопытством всю эту массу наклоненных голов. А сверху, с кафедры, опять раздался голос священника, глухой, сухой, измененный и равнодушный, так что его с трудом можно было узнать.
— Славим Тя, Господи, и благословляем во веки веков.
Благодарственные слова эти были произнесены таким тоном точно все обрадовались, что дошли, наконец, и до этого. Но для Эммы все то, что говорилось потом, о Слове и о Святых Таинствах, о короле и о родственниках королевского дома, о государственном управлении и о Божьем Промысле, формула обручения, об усопших по воле Божьей, «Отче наш», псалом и «Благослови нас, Господи», — все это для нее не имело никакого значения.
Всею силою души она уцепилась за одну мысль: было-ли то иго, что она взяла на себя, от Бога или же нет? И с чувством какого-то оцепеняющего мира она дала мыслям своим успокоиться в сознании, что она затем и родилась на свет, чтобы страдать, и что придет время, когда и для нее откроются врата рая, и она вкусит блаженство, вечное блаженство. Она в какой-то полудремоте с легким содроганием все снова и снова повторяла это слово. И в мыслях ее восстало все ее однообразное детство, надежда на достижение того счастия, которое она теперь с мучительным самообладанием силилась называть счастьем мира сего, ей грезилось пустынная степь, где она лежала в слезах в тот первый, ужасный вечер, рисовалась безотрадная жизнь, ожидающая ее в будущем, где ни единый день радости уже не сменит вечные будни, и, желая, чтобы звуки органа убаюкали ее, она закрывала глаза и слышала, как таяли тревожные крики сердца о счастье в мечте о каком-то неопределенном блаженстве, сиявшем перед нею так же, как красноватые отблески заката дрожать на короткой траве и на густом вереске однообразной степи.