Так они и уехали со двора все проводили их криком ура, Калле выстрелил из пистолета, все махали шляпами, а дворовый пес опустил хвост и завыл.
Люди сказали, что это дурное предзнаменование. Это к покойнику. Но когда экипаж выехал на проселочную дорогу в темноту, невеста закрыла лицо обеими руками и зарыдала, но не могла проронить ни единой слезинки.
Теперь Эмма была замужем, и никто не замечал, что не все так, как должно, и как люди ни старались выведать что-нибудь, Эмма никому не рассказывала, каково ей живется, и всегда уклончиво отвечала всем, кто пускался в расспросы.
Ей жилось хорошо, в этом не могло быть сомнения. Только муж ее иногда недоумевал, о чем это она постоянно задумывается. Он иногда почти боялся этой женщины, молча и спокойно повиновавшейся ему во всем, так как он чутьем догадывался, что у нее есть своя собственная воля и что как только проснется эта воля, она окажется гораздо сильнее его собственной.
Ясно, что сначала у Эммы было очень много хлопот и забот. А непрерывная работа развлекает мысли. Но среди всех забот, что за день заполняли все ее время, она постоянно испытывала какую-то все возрастающую горесть. Эту горесть можно было заглушить, отодвинуть, забыть про нее, но она упрямо возвращалась. И возвращалась она уже сильнее прежнего и разрасталась в какую-то тревогу, преследовавшую и томившую ее, и тревога эта становилась настоящим бичом. Она все время поддерживала ее душевную энергию и не давала ей возможности свыкнуться и срастись с тою жизнью, какую она вела. Одно страшное воспоминание преследовала ее.
В первое же утро, когда муж ушел, а она уже встала, она долго, долго просидела неподвижно на краю кровати, и румянец жгучего стыда заливал ей щеки. Она взглянула на свои члены и оделась с лихорадочною поспешностью. У ней явилось непреодолимое желание скрыть свое поруганное тело, скрыть его от собственных глаз, чтобы они и не видали того позора, о котором знала только она, одна она и больше никто. Ведь, все другие считали законную жену этого человека за честную женщину.
Когда она подошла к зеркалу, чтобы причесаться, она увидала на одной стороне шеи большое бледно-красное пятно. Она густо вспыхнула и с беспокойством стала застегивать платье до самого ворота. И она долго простояла перед зеркалом, борясь со всеми теми мыслями, что возникали и пропадали в ее душе.
Она его жена? Она честная? Она?!...
Когда она вошла в кухню, ей показалось, что прислуга как-то оскорбительно глядит на нее. Она вышла из дому, взглянула на скотный двор, посмотрела на сад, картофельное поле, кусты крыжовника, на капусту, прошла за ворота и бросила взгляд вдоль сельской улицы, где строения вытянулись длинной, однообразной лентой, все с красными стенами и сероватыми воротами, точь в точь, как дома. Напротив, на холмике кружилась ветряная мельница. Большие крылья описывали большую, медленную окружность. Мучительное воспоминание проснулось в ней, и она не могла отвести глаз от крыльев мельницы. Машинально она следила глазами то за одним крылом, то за другим. Вот сейчас оно высоко, высоко взлетало на воздух, теперь медленно поворачивает книзу, теперь почти касается самой земли.
Чудилось ей, что она у чужих, где ей не по себе, и она равнодушным взглядом обводила все это, до чего ей не была ровно никакого дела.
В то же утро, немного попозже, пришли свадебные гости, и пиршество продолжалось.
Воспоминание об этом дне была для нее крайне мучительно, и она боялась его.
Эмма себя не понимала. Она снова стала думать о Кануте. О Кануте, которого она давно уже считала умершим для себя. О Кануте, которого она забыла, которого она оттолкнула. Она думала о нем, она грезила о нем. Однажды ей приснилось, что его голова лежит рядом с нею на подушке, и ей пришлось закусить одеяло, чтобы не вскрикнуть, когда проснувшись, она увидала, что это другой.