Канут вдруг снова ожил для нее. За что бы она ни принялась, всюду он чудился ей, малейший пустяк напоминал ей о нем, когда она шла куда-нибудь, ей казалось вполне возможным увидеть следы его ног. Она не тосковала по нем, и ни за что на свете не захотела бы снова встретиться с ним. Но самые сокровенные мысли ее принадлежали ему и, когда она раздумывала о своем браке, какая-то щемящая душу тоска говорила ей, что она его обокрала.
Стина из Вестергорда, бывшая подружкой ее на свадьбе и сделавшаяся ее единственным, истинным другом еще с тех пор, как они обе вместе ходили к священнику, однажды пришла навестить ее. Тогда Эмма была уже замужем целый месяц.
Стина была веселый ребенок, шалунья и проказница, жива и проворна, как котенок, и резва, как щебечущая пташка. Она увела Эмму с собой в светелку и там началась задушевная беседа.
Стина сказала, что очень, должно быть, чудно быть замужем. Она обняла подругу, поцеловала ее, и кружилась с нею до тех пор, пока у Эммы не занялось дыхание.
— Ну, как ты себя чувствуешь теперь? Как ты себя чувствуешь? Расскажи мне, каково быть замужем. Каково тебе? Скажи. Очень, должно быть, чудно?
Наружность Эммы была невозмутимо спокойна и она ответила только:
— О-о! придет срок, успеешь сама узнать.
— А, так ты думаешь, я не знаю? Так я, видишь ли, могу великолепно себе это представить. Когда я была невестой Ионссона, так, знаешь ли, когда он, бывало, придет, и я его увижу, что то странно как-то ёкнет в груди моей, и ничего мне не остается, только глядеть в сторонку. А когда он потом, бывало, придет и обнимет меня, так я прямо таки чувствую, как вся кровь моя остановится у самого сердца... вот тут как раз... — Она коснулась известного пункта на своем лифе.
— И когда ему потом захочется поцеловать меня, я не могу противиться ему, как бы ни желала этого, и он, бывало, так целует меня, что я готова прыгать и плясать. Так я рада. Ну, теперь конец этому. Хо-хо-да-да! Он мне изменил, урод этакий, а теперь он женат на своем сокровище. Да что мне-то до этого? Подожди-ка, будет и на моей улице праздник.
— Что, ты опять завела себе жениха? — сказала Эмма и улыбнулась.
— Опять?
Лицо ее приняло обиженное выражение.
— Да, так моя ли в том вина? Разве я покончила с ним? Неужели же мне всю жизнь ходить отшельницей по его милости. Нет, покорно благодарю.
Она сняла шарфик и провела пальцами по волосам.
— Но, скажи, что с тобой, Эмма? О чем ты задумалась? Ведь, у тебя вид такой, точно ужасное горе обрушилось на тебя. Что случилось? Скажи же мне. Я никому на всем свете не скажу ни слова
Эмма стала серьезна. Она не могла дольше владеть собой; ей надо было поговорить с кем-нибудь, кто мог бы ее выслушать. Она , знала, что другая, собственно говоря, и не поймет ее, но она не могла ничего поделать. С трудом, глухо, но ясно, она произнесла:
— Я безгранично несчастна. Ты не знаешь. Ты не можешь знать этого.
И, рыдая, она упала головой на стол. Другая встала, подошла к ней и заговорила бессвязно и добродушно, как ребенок, желающий утешить взрослого.
— Маленькая моя, милая моя Эмма, скажи мне, что с тобой?
Успокоившись немного» Эмма принялась рассказывать, сначала отрывисто и горячо, потом спокойнее. И чем больше она говорила, тем легче становилось у ней на душе. Точно у нее явилась опора, и все как-будто теперь стало ясным для нее, понятным, страшно понятным, так думалось ей. И когда подруга ушла, она стала так спокойна, как давно уже не бывало. Но она поняла, что поступила несправедливо, оттолкнув от себя Канута. Ведь всегда наши собственные недостатки учат нас относиться снисходительно к чужим. Теперь ей представился прекрасный случай вдуматься, каково сожительствовать с кем-нибудь без любви. Что Канут сделал? Он только, будучи вполне свободным, опрометчиво завел связь, от которой он потом во что бы то ни стало хотел отделаться.
А она сама что сделала? Она холодно и обдуманно, несмотря на свою любовь к Кануту, сначала оттолкнула его от себя, а потом, хотя она еще любила его, вышла замуж за другого, с которым теперь и сожительствует; она законная жена этого человека, тогда как все мысли ее вертятся около Канута. Она есть его хлеб, управляет его делом, она богата, все почитают и уважают ее. И как ни возмущалась гордость ее, а пришлось самой себе сознаться, что она совершила такой же точно проступок. Только еще хуже, еще постыднее. То, что сделала она, — преступление, наложившее на нее постыдное клеймо. И с упорною наклонностью к самобичеванию, всегда имеющейся у таких характеров, как ее, она теперь уже ясно сознавала, что если она и будет когда-либо свободна, то не может уже никогда принадлежать Кануту.