Весьма возможно, что он поступил легкомысленно. Но он был молод и статен, здоров и силен. Всем нравилось его удалое веселье и та сила, с какою он принимался за всякую работу. Жадность и леность были ему чужды. Он всегда весело разговаривал или пел. Это-то с такой силой и заполонило когда то сердце Ингрид. Но теперь его не было, а она замужем. Как ей было знать, думал ли он о ней, да она и узнать-то этого не стремилась. Она почти-что совсем позабыла о нем.
А как сердце щемило у них, у обоих, когда они навсегда расставались, как безотрадно и несхоже с прежним казалось им все на свете.
В один прекрасный день отец Ольсона пришел к ее родителям сватом от сына, который должен был получить его мызу, когда он сам умрет. До тех пор сын, женившись, должен был остаться в доме и управлять всем хозяйством. У них, слава Богу, места много, а старик уже начинал чувствовать приближение старости.
Между родителями молодых свадьба эта давно уже была решена. Но теперь, когда от Ингрид потребовали ответа на сватовство, признание стало необходимым. Она собралась с духом, рассказала все матери, плакала и просила, но ничего не помогло. Мать ей ответила, что она не понимает своей же пользы и что родители ее, проживши дольше ее на свете, лучше ее самой сумеют устроить ее жизнь. Не стоило выходить замуж за человека, у которого ничего за душою нет. Когда она выйдет за Ольсон и будет хозяйничать на собственной мызе, она и думать забудет о том, другом. И мать рассказала ей, что в молодости и ей также приглянулся парень, служивший на соседней мызе, но она была рада, что послушалась родителей, так как он потом стал пить водку, а теперь он уже много лет тому назад женился; она сама была у него в избе и видала, как они живут. И она ни за что не хотела бы поменяться с его женой.
Но дочь не сдавалась. Она говорила, что у одной чувство может пройти, но это еще не значит, что для всех оно пройдет также легко. Она напрямик объявила, что никогда не выйдет за Ольсон. Этому никогда не бывать. Легче ей будет утопиться. Она плакала, говорила про себя и не хотела даже слушать матери.
Тогда отец присоединился к матери и заявил ей, что, если она желает упорствовать, она может идти, куда хочет со своим распрекрасным женишком. Но к отцу, чтобы она и не думала приходить. Ни гроша он ей не даст, посмотрит он, как-то она заживет тогда с ним, с, мальчишкой, которому и самому-то жить нечем.
Позже вечером пришла мать, по-хорошему уговаривала, просила ее не огорчать своих престарелых родителей и утешала ее тем, что все будет хорошо.
И, Бог его знает, любовь ли ее не имела особенно глубоких корней, или то было следствием поразительной способности нашей природы гнуться и применяться ко всевозможным обстоятельствам, какими бы противными они ни казались нам сначала, факт тот, что действительно, все стало хорошо. Она вышла замуж за Ольсон и рожала ему детей. Несколько лет спустя его родители умерли, и она могла все в доме устроить по своему, без свекрови, которая прежде непрочь была заявить и свое словечко. Она была замужем за самым богатым крестьянином в этой местности. Дом ее был полная чаша, у нее было все, чего она могла желать: большой дом, в котором она была полной хозяйкой, хлевы, где было больше коров, чем дома, три служанки и четыре работника, которых она должна была прокормить. Был у нее сын, который, в свою очередь мог принять всю мызу, когда настанет смертный час мужа, а Ольсон сам ее ничем не обижал. Он был исправный крестьянин и ладно вел все свое хозяйство. Он пил, когда подойдет случай, но редко через меру. Пьяным, собственно говоря, никогда и не бывал. Разве только по окончании сенокоса, да иногда в Рождество. Но этого никто и не осуждал. В такие дни пьянство разрешалось всякому.
Роста он был скорее всего невысокого, ходил немножко в наклонку, у него была маленькая, черная голова, острый нос, серые умные — многие говорили лукавые — глаза, узкие, маленькие баки и длинной рот, выражение которого мало внушало доверия. Сначала ей было трудно привыкнуть к нему и в первые полгода их брака случалось, что она плакала тайком без всякого повода и ей приходило в голову, что не такой ей нужен был бы муж. Но у нее было много дела, и дневная работа мало давала ей досуга задумываться о своей жизни. У нее не было длинного утра, когда бы она оставалась одна со своими мыслями, или вечеров, когда бы она, сидя за роялем, могла фантазировать о своей несчастной судьбе.
Иногда в летний вечер, когда солнышко тепло пригревало сухую почву и синее море широко расстилалось перед глазами, медленно прибивая к берегам, или в холодный, зимний вечерок, когда она на минутку присядет отдохнуть и уставится на огонь, где сухой хворост трещал под котелком или кофейником, случалось, что на нее нападала какая-то тоска, до причины которой она и не хотела доискиваться. Но она быстро стряхивала с себя это настроение и чем старше она становилась, тем реже она испытывала это чувство. Ее глубокое убеждение было, что мать и отец ее в свое время были совершенно правы. До этого сознания ее довел жизненный опыт. Ей хорошо жилось во всех смыслах и ей и в голову не приходило считать себя жертвой.