Она жила день за день, не рассуждая, и знала наверно, что, впрочем, ежедневно снова подтверждалось на ее глазах, что ни одному человеку не удается устроить своей жизни так, как бы хотелось.
По селу пошел слух, что Канут скоро вернется и что он возвращается домой не таким, как уехал. Утверждали, что он скопил деньги, сам сделался вроде барина, знает все то, чему бедному люду нет случая научиться, сумеет постоять за себя и может, коли на то пошло, купить любой хутор во всей волости. Впрочем, никто не знал наверно насколько он изменился, но все его друзья заранее уже относились к нему недоверчиво. Все данные говорили, ведь за то, что он должен был набраться спеси. Деньги всякого ведь меняют. Скоро все село узнало, что он приехал. Случилось это среди лета, в воскресенье, и все выстроились на пригорке у церкви, чтобы поглазеть на него, когда он пройдет. Скоро он, действительно, показался вдали; он шел не спеша и немного волоча за собою ноги; одет он был в синюю куртку, а галстук был повязан морским узлом. На голове была низкая черная шляпа, а прямая бородка его была острижена по-американски. Часто он останавливался и озирался по сторонам. Дойдя до церковного пригорка, он подошел к двум, трем молодым парням, с которыми был знаком, и скоро около них столпилась целая кучка любопытных.
Говорили о погоде, об урожае, о том, сколько времени Канут был в отсутствии, о строе жизни в Америке и о том, лучше-ли там, чем здесь.
Канут объяснял, что это как случится. Многим там везло, другим же нет. Частью это зависело от удачи, частью от уменья работать. Но там научишься лучше понимать весь мир. По крайней мере с ним так было.
Что он этим хочет сказать?
Разъяснение это, пожалуй, потребует слишком много времени. Дело в том, что там ни один человек не считается лучше другого, разве что он способнее, искуснее или лучше понимает свое дело.
Все согласились, что Канут не стал спесивым. Он ласково говорил со всеми и всех помнил.
Канут стоял и следил за тем, как одна темноодетая группа за другой входила в ограду кладбища, медленно двигалась по посыпанной песком дорожке и исчезала за низкими воротами, ведущими в церковь. Старушки бережно несли в руках носовой платок, сложенный на молитвеннике, а на голове у них были головные уборы из черного шелка. Они приседали, как только послышались колокола и медленно входили в низкие ворота. Старички слегка приподнимали шляпы при звоне колоколов и, дойдя до церковной паперти, они все останавливались, снимали шляпу и рукой смахивали волосы со лба.
Наконец раздались звуки органа, сначала длинная, заунывная жалобная прелюдия, потом псалом. Двери закрыли, а за дверьми, собралась небольшая кучка, готовая войти в церковь при начале следующего псалма.
Канут заметил, что у них новый орган. Да, орган выписал из Стокгольма и стоит три тысячи крон.
В это время подошли Ольсоны и Ингрид и Эмма, и остановились у церковных дверей. Канут подошел к ним и поздоровался с Ингрид. Все ведь знали, что они были хорошо знакомы и добрые друзья. Они пожали друг другу руку и Ингрид поздравила его с приездом домой. Ей было как-то не по себе, и он тоже ничего не говорил. Он молча стоял, не сводя глаз с Эммы, которая недоумевающими глазами рассматривала его. Он приметил ее сходство с Ингрид и спросил:
— Это твоя дочь, да?
— Нет, это дочь моей сестры; она пришла к нам, когда сестра моя умерла. Да, она все же похожа на меня, — добавила она.
Минуту спустя она сказала:
— Ее зовут Эммой.
— Теперь тебе живется хорошо, — сказал он, чтобы хоть чем-нибудь нарушить томительное молчание.
— Да, мы все здоровы, слава Богу. Ольсон остался дома: он хотел пойти взглянуть на жеребят.
Он постоял немного, глядя в землю и поворачивая, в песке свою ногу взад и вперед. Ему хотелось пошутить, но ничего не шло на ум. Вместо этого он опять посмотрел на Эмму так, что она покраснела и отвела глаза,
— Я заверну к вам на днях, — сказал он.
В эту минуту распахнулись церковные двери и до пригорка ясно донесся псалом: «Один Господь на небесах». Он хотел отойти, но Эмма взглянула на него, точно спрашивая, отчего он не хочет войти с ними в церковь.