— Да я ничего особенного не хочу сказать. Ну, какое же особенное тут может быть значение?
— Ну, а если я скажу, что люблю тебя?
— Ах, Канут!..
Говоря это, она была так красива, что ему захотелось поцеловать ее, и какой-то тон в ее голосе, как эхо, отозвался в нем самом.
Все тело его задрожало и немного спустя он спросил:
— Ну, что же ты ответишь?
Она отвела глаза, но по всему лицу ее разлился какой-то мягкий свет, какого Канут прежде никогда не замечал.
— Не теперь, не теперь, Канут! Не теперь.
Он стал настойчивее.
— Не говори, что ты этого не знала. Ты не могла не заметить этого.
— Да, да! Но я не могу ответить. Это слишком неожиданно. Через несколько дней. Дай срок подумать. Я не знаю, люблю-ли я тебя так, как хотелось бы.
Они повернули и пошли опять к селу.
Канут стал совсем спокоен. Всякая мысль о ребенке покинула его. Он был так уверен в своем счастье, что ему теперь казалось нипочем перешагнуть через все прошлое. Он отгонял от себя всякий помысл об этом. Не стоило же заговаривать об этом теперь, когда она еще даже и не дала определенного ответа. Рука за руку они опять прошли мимо стен кладбища на большую дорогу и вплоть до высоких, черных ворот, ведущих во двор Ольсона. Вокруг них сумерки все сгущались. Там и сям в маленьких окнах зажигался бледный свет, издали мерцающий на темной, пустынной равнине.
Эмма взяла его за руку раньше чем уйти домой, но никто из них ни слова не говорил. Два дня спустя все село уже знало и Канут также, что Эмма и он помолвлены и обвенчаются, как только пройдет зима и он вернется из Америки, чтобы взять ее.
Канут часто думал, что Эмма все же знает про него, хотя она никогда ничего не говорила. Ведь, решительно все село знало об этой связи. Но он ошибался. Эмма была такой человек, что ей, вообще, как-то неохотно рассказывали о том, что было дурно, и потому она решительно ничего и не слыхала.
Но пока Канут колебался, время все шло и приближался тот день, когда ему надо было вернуться назад в порт кораблестроения, где он служил в Нью-Иорке. Накануне отъезда он сидел у Ольсон и беседовал с Эммой. Он все еще ничего не сказал.
Он хотел было воспользоваться минутой, пока они одни, и уже несколько раз признание вертелось у него на языке, но Эмме, повидимому, так много надо было сказать ему, что ему жаль было прервать ее. Когда же он в конце концов совсем было собрался принести покаяние, вошла мадам Ольсон и помешала ему.
На следующий затем день он уехал и для Эммы настала зима. Сначала придут осенние бури и холодным дыханием своим обхватят голую равнину, потом морозы убьют всю зелень, а там, куда ни взглянешь, повсюду земля побелеет, и снег да вьюга почти не дадут им возможности выходить.
До весны еще далеко. Но она не горевала. Она наверно знала, что весна придет, а с нею и Канут. И он возьмет ее с собою и та полоска света, которую он показал ей, расширится, так что она свободно и ясно увидит все вокруг.
Она уедет с ним. Прочь отсюда. Как странно и радостно думать об этом.
Однажды она сидела дома одна. Тетка была на дворе и возилась со скотиной. Из окна она глядела во двор, который, но эландскому обычаю, занимал четырехугольник; в глубине его стоял жилой дом, службы выходили на улицу, а ворота шли сквозь сенной сарай. Был ясный осенний день. Два поросенка нежились на солнышке, переваривая пищу; несколько печальных уток старались обмакнуть свои крылья в лужах около большого колодца, длинный шест которого косо торчал кверху, а терпеливые, выносливые гуси, успевшие на сухой почве эландской степи почти совсем отвыкнуть от потребности в воде, громко гоготали и шлепали по лужам, вытягивая шеи и усердно отыскивая в земле пищу. Два годовалых жеребенка пытались, насколько позволяло им место, сделать несколько жизнерадостных прыжков и трясли гривами на своих нескладных шеях.
Эмма стояла у окна и глядела на все это; наконец, она устремила свой взгляд на маленький клочок голубого неба, видневшийся над крышами строений. Слезы навернулись на глаза ее, но она поспешно вытерла их, так как ворота заскрипели и по двору к кухонному крыльцу прошла какая-то старушка.
То было жена торпера, хорошо знакомая ей. Она взяла к себе в дом свою старую больную мать, но, так как ей не хватало той ржи, которую она в виде вспомоществования получала от общины, она частенько приходила к Ольсон и жаловалась на свое горе. И всегда она получала от них помощь, — то картофеля, то хлеба, то немного селедки, как придется.
Эмма знала, что муж ее теперь в Стокгольме на заработках во время летних месяцев. Старушка остановилась у дверей и поздоровалась с тою смесью снисходительности и фамильярности, что свойственна беднякам по отношению к тем, «кто только крестьянин».