— Вы — удивительный человек, Александр Федорович! — воскликнула она, обращая к нему раскрасневшееся от возбуждения лицо.
— Я? — растерялся он, не ожидая такого резкого перехода разговора на его скромную персону. — Самый обыкновенный.
— Да потому что! — с жаром сказала она. — Вот это все… — она развела руками, как бы охватывая одним жестом огромные пространства Парадиза, — …и все это — вы!
— Ну, почему я… — бормотал он, отворачиваясь и пряча от нее жалкое, растекшееся от самому ему непонятных чувств лицо. — Мы все тут… И Василий Петрович, и Нина Петровна, и много…
— Все не считаются, — по-детски перебила она. — Все — это прибавка. Всегда есть кто-то главный. Ведь это ваша идея?
Он кивнул.
— Вот видите. Значит, вы за все отвечаете. — Она помолчала. — Любовные драмы, приключения, полеты в космос… — задумчиво проговорила она. — Я понимаю, Александр Федорович, все это красиво. Но ведь это неправда. Так в жизни не бывает.
— Что не бывает? Любви?
— Не бывает любви, как в кино. Камера неподвижна. Актеры произносят заученные реплики, делают отрепетированные жесты. Их лица подсвечены искусственным светом. Финал известен. Все предсказуемо и потому неинтересно.
— Но это же кино, в нем все условно.
— Неправда! — горячо воскликнула Ленни. — Кино может быть другим! У меня есть пленки. Я ездила несколько месяцев с киноавтоколонной. Мы снимали на улицах, ловили жесты, выражения лиц, спонтанные чувства. Там — жизнь как она есть, жизнь врасплох. И знаете, что получается? Жизнь непредсказуема, но, когда вмешивается камера, выявляется гармония, логика непредсказуемости. Камера, как волшебная палочка, превращает хаос в порядок.
— Это можно придумать, — усмехнулся Ожогин, — и, быть может, даже снять. Но сделать из этого фильму невозможно.
— Почему? Очень даже возможно!
— Да это все поэзия, эфир! А где сюжет? — вскричал Ожогин, задетый разговором.
— Можно придумать что угодно. Что вы все — сюжет, сюжет! А жизнь, по-вашему, готовый сюжет? — И Ленни в сердцах рубанула воздух сжатым кулачком.
— Кино не равно жизни!
— Кино равно жизни!
Вдруг оба разом остановились смутившись. Им стало странно и неловко, что они так разгорячились. С чего бы это? Неужели только кино ввело их в такой раж? Постояв молча несколько секунд, они пошли дальше, не глядя друг на друга.
— Какую же фильму вам хотелось бы снять? — наконец спросил Ожогин.
— Представьте себе человека, который работает оператором на кинофабрике, — начала Ленни рассказывать. — Днем он в павильонах снимает мелодрамы, а ночью, во сне, видит совсем другое кино. Ему снится, что он снимает руки какого-то человека. Руки зачерпывают воду из таза, берут бритву и помазок, наливают в чашку чай, размешивают сахар, гладят детскую головку, покупают у мальчишки газету, хватаются за поручень трамвая, кладут кирпич, разламывают хлеб и так целый день до вечера, когда они снова зачерпывают воду и плещут на лицо. Так в руках воплощается портрет человека. Может быть, оператор снимает руки разных людей и показывает один день жизни города. А утром он просыпается и снова идет на кинофабрику снимать мелодрамы… — грустно закончила Ленни.
— Но вы можете показать, как его руки снимают камеру со штатива и уносят на улицу, — улыбнувшись, заметил Ожогин.
— Да, правда! — обрадовалась Ленни.
— Вы покажете мне свои пленки?
— Они не готовы. Их надо смонтировать, кое-что доснять. Когда-нибудь покажу.
Они дошли до бывшей усадебки, где теперь располагались монтажные.
Навстречу им с выпученными глазами бежал Петя Трофимов.
— Александр Федорович! — закричал он, увидев Ожогина. — Немцы ждут два часа!
— Иду, иду! — поспешно отозвался Ожогин и обернулся к Ленни: — Простите, мадемуазель Оффеншталь, я должен идти — дела. Петя проводит вас дальше.
Он взял ее руку, церемонно поцеловал и на несколько мгновений задержал детскую ладошку — зернышко, утонувшее в скорлупе ореха, — в своей большой ладони. Его рука была теплой, и эта теплота удивила ее. Она привыкла к рукам Эйсбара, которые были обжигающе горячи, когда он желал ее, и обжигающе холодны, когда желание удовлетворялось и он становился равнодушен. Она улыбнулась.