Около его уха прозвенел ее голос:
— Думаю, надо вернуться к гостям.
— Невозможно, невозможно, невозможно…
Киномеханик так и не выключил кинопроектор, и луч его продолжал освещать колышущийся на ветру экран. Таково было указание господина Ожогина — пусть в конце вечера, когда повиснет на ветке чья-то шляпа, разом шагнет в пропасть со стола дюжина вытянутых бокалов и никто не услышит, как они разобьются, официант не преминет попробовать пирог с креветочным паштетом, пристроившись в неосвещенном конце стола, поедет по кругу шипящий финал пластинки — пусть в этот усталый час на экране начнется спектакль теней. На него, наверное, мало кто обратит внимание, но все-таки…
Так и случилось. По экрану пробежала Петина тень — обернулась, кому-то помахала. Кулачок Изольды колотил по плечу мужа — она ругала его за глупую историю с волшебным пиджаком. Потом Лямские поцеловались и тени двух лиц соединились в одну. Проплыли силуэты Чардынина и Кторова, оба в канотье и с тростями, вернулись, что-то позабыв, — во все полотно возникли два их вытянутых мультипликационных профиля и расплылись, потеряв четкость.
Действительно, никто почти не смотрел на приключения теней — гости собирались уходить, допивали последние глотки, искали шали и перчатки, прощались, договаривались наутро позавтракать.
В общей суматохе Ленни исчезла — Ожогин даже не понял, в какой момент, поскольку все происходящее потеряло в его представлении и логику, и топонимию. Он наскоро растерянно прощался с гостями. Что-то все время слепило глаза: то ли луч проекционного аппарата, то ли садовая лампочка, с которой слезла краска, то ли отблеск сгорающей свечи на хрустале. Но в этой непонятной круговерти он пытался увидеть, куда же она делась, и наконец поймал взглядом в полутьме нижней части сада фигурку с велосипедом. Он откинул чью-то руку, которую пожимал, бросился в сад и успел схватиться за седло, когда она уже нажимала на педаль. И снова он целовал ее, и снова чувствовал, как ее тело будто просочилось сквозь его кожу — мгновенно, неостановимо. «Невозможно будет теперь без этого», — со страхом подумал он.
Но тут они оказались в его комнате — скучной, с продавленным диваном, тяжелыми портьерами на окнах, одна из которых была приподнята, и на угол кровати, придвинутой к окну, падал лунный свет. Море шелестело за окном. Теперь разрешите потерять сознание… Она тронула узел его галстука («Откуда взялась ее рука? — удивился Ожогин, — все ведь растаяло в райской гонке».) и неслышно прошептала:
— Как бы развязать этот… этот… узел?
Утро. Первый очень теплый весенний день. Подобревшее — явно одобрившее их союз — море. Она смотрит на него снизу вверх смеющимися глазами.
Скорей! скорей! — завтракать. Здесь? В саду? Да, на веранде, прямо под окном, через которое всю ночь лился такой чудный лунный свет. А можно, чтобы больше никого не было? Чтобы одни? И мед? И горячий хлеб?
Когда уселись к сервированному столику и она вскочила, чтобы вылить на поджаренный тост мед, он пододвинул поближе к себе ее кресло. Как же ее спросить? Она увлеченно поедала бутерброды, колупала скорлупу яйца, отслеживала траекторию полета бабочки вокруг клумбы и рассказывала, каковы планы этой бабочки на день. А каковы ее планы на день?
— Только можно я не буду играть Ассоль?
Он улыбается.
— Ну а что с Москвой? — отваживается наконец спросить он. Он почему-то немножко стесняется называть ее по имени и не может придумать, как же к ней обращаться.
— Уезжаю сегодня вечером, — отвечает она с набитым ртом. — План съемок готов, но хотелось бы, чтобы приехал оператор, он англичанин, чудный старикан. Я послала ему телеграмму…
— И никак нельзя не ехать?
— Но это же всего на несколько месяцев! — разомлев, она тянется, вдруг широко зевает, улыбается и наливает себе еще кофе. Ожогин вздрагивает. «Ей уже скучно со мной. Все правильно. А на что еще я рассчитывал?» В голове звучит голос Зарецкой: «Ты ей не нужен! Она уедет и забудет о тебе!»
— Вы уедете, и я не буду вам больше нужен, — тяжело произносит он. — Потом в Европе купят вашу чудо-фильму, вы уедете в Берлин или Париж, туда, где снимают кино ваши авангардисты, и никогда больше не вернетесь.