— Сергей Борисович, милый мой, что вы говорите! — усмехнулся Долгорукий в ответ на рассказ Эйсбара о вчерашнем просмотре. — Никто не давал никому права перемонтировать ваше полотно. Это чистая самодеятельность. Кто-то из ваших завистников постарался. С «Цветом Ганга» все неплохо, я надеюсь? Помощь оказывается? Чеки отправляются регулярно, насколько мне докладывают. — Долгорукий похлопывал режиссера по плечу, прощаясь. Губы его что-то говорили, но это был лишь умелый спектакль: аудиенцию князь закончил.
Глава VIII. Новые открытия Ленни
Апрельское солнце яростно колотило палочками лучиков в окна домов. Ленни с Колбриджем шли по улице, распахнув пальто и обливаясь потом.
— Непонятная погода! — ворчал, отдуваясь, Колбридж. — Вчера зима, а назавтра — не успеешь оглянуться! — лето. Как прикажете одеваться, мой командир?
Ленни посмеивалась, хотя сама изнывала от внезапно и не вовремя нахлынувшей жары. А ведь бедному старикану еще и тяжести приходится таскать! Как истинный джентльмен, Колбридж не разрешал Ленни прикасаться ни к штативу, ни к тяжеленной камере. Сегодня они собирались снимать новые павильоны подземной железной дороги, которые так удивили Ленни месяц назад, когда она вернулась в Москву.
В Москве она появилась в конце марта и, выйдя на привокзальную площадь, вдохнув сырой холодный московский воздух, почувствовала себя случайным заезжим гостем, который все цепляется и цепляется за свое, привычное, оставшееся вдалеке, все повторяет к месту и не к месту: «А у нас… а у вас…» — отделяя себя от нового, чужого. «А у нас уже весна вовсю, — подумала Ленни, морща нос, в который залетела белая снежная муха, и чихнула. — А здесь такое все серое!» Ей тоже Москва показалась снятой на черно-белую пленку. Не скучной, не блеклой, но слишком скупой на краски, как старая дева, хранящая свое приданое в сундуке на потом — на весну, на лето, на раннюю осень.
Ленни ехала в таксомоторе, прилипнув носом к окну, и глотала глазами знакомые улицы, площади, перекрестки. Тут виделся фасад, лишь слегка облупившийся со дня ее отъезда, а там абрис улицы казался не вполне узнаваемым — на пустырь меж двух домов было втиснуто новое здание, сияющее стеклом и металлом. Сколько же она не была дома? Почти год?
— Сколько же ты не была? Почти год? Сумасшедшая! Как можно! Как можно! — И Лизхен разрыдалась прямо на пороге, забыв о том, что плакать тоже надо изящно — упаси бог, распухнет носик! — и вместо носового платка утирая слезы головным платком горничной Маши, случайно оставленным в прихожей.
Из глубины квартиры выскочил рыжий меховой комок и прыгнул Ленни на грудь.
— Робеспьер! Псина моя любимая! Помнит! Помнит!
Поцелуи, вздохи, вскрики, смех, плач… лай…
— Маша! Готовь ванну! Барышня устала!
Чмок, чмок, чмок…
— Ну, рассказывай, скорей! Говорят, ты готовишь чудо-фильму.
— Так уж и чудо! Расскажу, расскажу… Сначала ты. Что твой Долгорукий? А Жоринька? Вернулся?
— Вернулся. Такой гадкий — ты бы не узнала. Долгорукий — чудо. Жаль, что женат, а то цены бы ему не было. А ты… Тут письма…
— А-а! — Легкий взмах руки. — Сожги!
— У тебя что — там, в Ялте?..
— Да. Но все потом, потом. А на обед — яблочная пастила?
— Ну уж нет! Яблочная пастила на десерт. А на обед — куриные котлетки. И суп! Слышишь, каждый день будешь есть суп! Маша! Ванна готова?
Шелковый клубок из двух тел катится на диван. Каштановый локон. Рыжая кудряшка. Острый локоток. Округлое плечо.
— Как…
— я…
— соску…
— чилась!
Болтовню пришлось прервать на обед и когда после супа и котлет настал час яблочной пастилы и Лизхен с Ленни устроились на новом диване с чайным подносом («Где же моя любимая торчащая пружина! Ау! Нет ответа!»), а рыжий спаниель Робеспьер разлегся у Ленни на коленях, оказалось, что год жизни с Долгоруким ничего не стоит перед несколькими часами безумия, которое Ленни, умудрившись не расплескать по дороге, привезла в Москву.
— Ожогин? — Лизхен круглила глаза, забывая донести до рта кусок пастилы. — Невероятно! Но как же… А что же дальше?
Ленни смеялась, размахивала чашкой, лила чай на новый диван, и все было, как когда-то, но, только очутившись в своей постели, только после того, как Лизхен подоткнула со всех сторон одеяло и, поцеловав ее на ночь (как маленькую!), ушла к себе, Ленни поняла, что она дома, и ощутила упоительное чувство свободы от ответственности за что бы то ни было, в том числе за себя. Она зарылась носом в одеяло, закрыла глаза и стала думать об Ожогине.