По словам Карла, дальше старику следовало двигаться в ту сторону, куда указывал ствол креста. Но определить это направление, не взобравшись на вершину холма, оказалось невозможно – слишком велико расстояние, да и точность по азимуту оставляла желать лучшего.
Старик рассудил, что негоже добивать тачку, которой было явно не под силу одолеть крутой подъем – даже под звуки небесного рок-н-ролла в Судный день. Он пойдет пешком. Ему самому это может стоить тяжелой одышки, рези в груди и болей в суставах, но он вытерпит. А если он сдохнет по пути от сердечного приступа, значит, так тому и быть. В конце концов, место ему нравилось. Плоть достанется воронам, и еще одна горсть праха добавится к темной насыпи холма. Тень креста будет раз в день падать на его скелет, отсчитывая вялотекущее время мертвых… И ведь есть еще луна.
Он вдруг ясно вообразил себе: омытые ледяным сиянием ночного светила, его кости лежат, превращаясь постепенно в пыль вечности, а вокруг церкви бродит призрак, избавленный от земных содроганий. Чем не завидная участь?
Старик смачно сплюнул. Он презирал собственную сентиментальность. Пора бы уже избавиться от романтических бредней. И черная романтика ничем не лучше розовой или, например, голубой. Он давно привык к мысли, что в самом конце не останется ничего, кроме пепла из крематория – пепла бесследно исчезнувшего поколения. Любое поколение – потерянное. Он знал это точно.
Чтобы легче было карабкаться на холм, он включил магнитолу, и Тони Джо Уайт запел про жаркий июль. Старик вылез из машины, оставив дверцу открытой. Посмотрел вверх – и увидел свою Голгофу. Обозвал себя слюнтяем: вместо креста ему придется тащить только боль и отчаяние.
Первые сто метров он одолел без особых проблем, затем склон стал круче, и старик почувствовал, что в его сердце медленно ввинчивается шуруп.
Спустя еще несколько десятков шагов он обливался холодным потом. У него дрожали ноги. Казалось, колени обмотаны колючей проволокой и при каждом вдохе кто-то стреляет ему под левую лопатку из пневматического молотка. «А каково же было верующим, черт их подери?! Дряхлым старухам, калекам, астматикам?..»
Примерно на середине подъема он остановился, чтобы передохнуть.
К тому времени вместо музыки он слышал только грохот крови в башке. Его мутило и шатало. Перед глазами текли чернильные ручьи, и солнечный свет казался бесплотным орудием пытки: лучи то пронзали череп сверкающими копьями, то хлестали по зрачкам, как плети.
Старик подумал, что напрасно пил водку. Теперь он отдал бы все за пару глотков холодной воды, но фляга с водой осталась в машине. Он обозвал себя старым мудаком и двинулся дальше, с трудом выдергивая ступни из несуществующего ила и проклиная боль, которая терзала его изнутри. Но он шел, убежденный, что предсмертная улыбка Карла стоила этих мучений. «Не думал же ты, болван, получить все на халяву?» Если Карл выдержал смехотворное испытание (а Карл был не здоровее его), то и он должен справиться, преодолеть позорную слабость, добраться до цели…
И церковь, казавшаяся далекой и недоступной, внезапно выросла перед ним. Вблизи стало ясно, что это руина. В сводах зияли дыры, просеивая лучи солнца. Уцелели одни лишь камни, да еще кованый крест. Старику пришлось свернуть за угол, чтобы определить, куда указывает покосившийся символ пошатнувшейся веры.
За углом его ожидал сюрприз – привет с того света. На восточной стене – когда-то белой, а теперь напоминавшей растрескавшийся серый асфальт – он увидел надпись, которую нельзя было не заметить: «Здесь был Карл».
Старик остановился, разглядывая огромные корявые буквы, каждая размером с человеческий рост. На этот раз он не улыбнулся. Он с трудом мог представить себе своего друга, малюющего жлобскую надпись на стене церкви – пусть даже и заброшенной. Еще более странным казалось предположение, что Карл специально тащил с собой банку коричневой краски… Но к чему лукавить? Вряд ли это была краска.
Старик мог бы поклясться, что надпись сделана кровью. Причем крови понадобилось столько, что он чуть не начал озираться в поисках свиной туши. Кровь была на стене – и больше нигде. Ему это не нравилось, потому что дурно попахивало – в любом смысле. Прежде всего попахивало сумерками сознания – а он всегда любил ясное утро и солнечный свет.
Старик зачем-то поковырял ногтем засохшую кровь, словно хотел убедиться, что все это не чья-нибудь дурацкая, почти безобидная и сравнительно недавняя шутка. Сверху донесся то ли ржавый скрип, то ли крик хищной птицы. Старик задрал голову и уставился в небо. Оно по-прежнему было пустым, как его сердце. Правда, в сердце уже зарождался страх.
Ему показалось, что крест повернулся, но он не был в этом уверен. Какого черта? Карл тоже любил пошутить… Старик почувствовал кислый привкус желчи во рту. Если крест болтался, как дерьмовый флюгер, это обрекало его на бессмысленные блуждания.
Он попытался по крайней мере зафиксировать направление. Крест указывал куда-то на северо-восток. В той стороне у самого горизонта старик увидел темную полоску реки, а над ней – зеленоватую губку. Наверное, лес. «Вот где ты отдохнешь, – сказал ему беспощадно-саркастический внутренний голос. – За рекой, в тени деревьев».
Присмотревшись, он заметил в губке разрыв – там небо и земля, соединяясь, образовывали нечто вроде двояковогнутой линзы. Старик встал точно под крестом и убедился, что именно туда ведет его незримая дорога. Путь Карла… Для абсолютной уверенности следовало бы залезть на крышу, но на такой подвиг, связанный с риском для жизни, он был не способен («А на что ты вообще способен, старая обезьяна?»).
Напоследок… – как минимум это означало, что он не собирается возвращаться на вершину холма, если крест-флюгер заведет его в тупик, – напоследок старик заглянул в церковь через провал в западной стене. В самой середине помещения торчал черный столб, на котором был укреплен черный телефонный аппарат. У основания столба покоился гроб, сколоченный из грубо обструганных досок. Дополняли натюрморт козлиные рога, привязанные к столбу, и кучка высохшего дерьма на полу.
У старика мелькнула мысль: осквернитель – тот же, кто сделал надпись на стене, или тут побывали двое? При виде сюрреалистического зловещего алтаря ему сразу захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда. Но на несколько долгих секунд он прилип к месту. И, как выяснилось, не напрасно.
Он даже не удивился, когда зазвонил телефон. Что-то подобное должно было произойти с неумолимой предопределенностью.
Раздались хлопки крыльев вспугнутой птицы. Старик глянул вверх – крылатый силуэт сворачивался и разворачивался, как проститутка, распахивающая и запахивающая перед клиентом свой плащ. И удалялся, растворяясь в сиянии солнца.
Телефон звонил. У старика пересохло в глотке. Он не верил ни в бога, ни в черта. Он не верил в совпадения. Он знал одно: рано или поздно приходится горько сожалеть и о том, что сделал, и о том, чего не сделал. Поэтому он перешагнул через дерьмо и снял телефонную трубку.
Сочный веселый голос, который мог бы принадлежать Крису Фарлоу и в то же время показался старику голосом кого-то из знакомых ему (но теперь уже мертвых) людей, сказал:
– Привет, старик. Какого хрена ты тянешь резину? Мы тебя заждались. Поторапливайся!