— А-а, ты все еще здесь!
Схватил ее и зашагал по двору, словно фигура, сошедшая с древнего барельефа. Джаган молча шел за ним следом, смотрел на него, на храм и дикие заросли, и ему не верилось, что все это происходит в двадцатом веке. Торговля сластями, деньги, споры с сыном — все казалось ему таким далеким и странным. Грань реальности начала расползаться. Единственной реальностью был этот человек из прошлого тысячелетия. Он вел себя как одержимый. Он указал на траву, зеленевшую под высокой пальмой, и произнес:
— Вот здесь тело моего учителя было предано сожжению. Я до сих пор помню ту страшную ночь.
Он постоял под пальмой с закрытыми глазами, бормоча священные стихи.
— Мы не должны позволять телу вводить нас в заблуждение. Человек — это не просто мясо и кости. Мой учитель это доказал, — провозгласил он и вдруг лихорадочно забил по кустам бамбуковой палкой, спугнув множество всяких тварей — ящериц, хамелеонов, лягушек и птиц, долгие годы спокойно живших в своем зеленом убежище. Казалось, он радовался их смятению и жадно, с шумом вдыхал запах раздавленной зелени.
— Я уверен, что кобры, которые здесь живут, потихоньку уползли, как только мы появились. Жуткие у них привычки. Всегда настороже и все замечают…
Под сорняками оказались надтреснутые каменные плиты, какие-то части каменных фигур. Бородатый тыкал в них палкой и говорил:
— Это пьедестал для бога Вишну, нам заказал его какой-то храм. А это руки Сарасвати, богини знания, их нельзя было использовать, там в камне небольшая трещина. Мой учитель так огорчился, когда ее заметил, что вышвырнул их за дверь и три дня ни с кем не разговаривал. В такие минуты я боялся к нему подходить, прятался за ствол вон того тамаринда. Когда он успокаивался, он сам меня звал. Но где же тот камень? Где он? Плита два фута на два. Не могли же у нее вырасти ноги… не убежала же она… Хотя, верьте моему слову, если скульптура удалась, на пьедестале ее не удержишь. Я всегда вспоминаю историю о статуе танцующего Натараджа, который был так совершенен, что затанцевал космический танец, и весь город зашатался, словно от землетрясения, пока наконец не додумались и не отбили у него мизинец. Мы всегда так поступаем, никто этого не замечает, но мы всегда делаем где-нибудь небольшую щербинку — для безопасности.
Он продолжал говорить, а Джаган слушал его, широко раскрыв глаза. Внезапно перед ним возникла новая вселенная. Он понял, как узок был его мир, весь помещавшийся между лавкой и памятником Лоули. Проделки Мали не имели теперь никакого значения.
«Неужели я подошел к порогу новой жизни?» — подумал он. Для него уже ничто не имело значения.
— Такое нередко случается в нашем существовании, но всегда проходит, — сказал он вслух.
Бородатый скрыл свое удивление от столь неожиданной мысли и ответил:
— Истинно, истинно, нельзя забывать о своем подлинном «я», ведь это не просто мясо да кости.
Он протянул руку к дереву гуавы, сорвал с ветки плод и вонзил в него зубы с радостью десятилетнего сорванца.
— На этом дереве всегда росли самые сочные гуавы. Вот почему его так любят обезьяны. В некоторые месяцы их на нем даже больше, чем листьев, честное слово.
Он снова наклонил ветку, сорвал еще плод и протянул Джагану. Джаган, чтобы не обидеть бородатого, плод взял, но есть его не стал.
— Я не ем сладкого и соли.
— Почему? — спросил бородатый.
— Гм…
Как выразить смысл всей жизни в нескольких обыденных словах?
— Вы прочтете обо всем этом в моей книге.
При слове «книга» бородатый поскучнел. Он привык к надписям на камне и на пальмовых листьях, печатное слово его не увлекало. А Джаган спокойно продолжал:
— Этот издатель Натарадж, вы его хоть немного знаете?
Бородатый потерял всякий интерес к теме. Не обращая внимания на Джагана, он продолжал говорить сам, не замечая, что Джаган превозмог соблазн и вместо того, чтобы откусить от плода, уронил его потихоньку на землю. Джаган никак не мог решить, хорош или плох он с диетической точки зрения. Обидно, если он отказался от этого лакомства попусту! Плод был такой аппетитный, зеленовато-желтый сверху и желто-красный изнутри, и такой мягкий на ощупь. До того как Джаган разработал свои теории разумного существования, он съедал десяток гуав за день. С семи до десяти лет он, можно сказать, весь пропах гуавами! Во дворе их дома, прямо за жестяным сарайчиком, росла огромная гуава. Однажды отец взял топор и срубил ее, приговаривая: «Эти дьяволята ничего не будут есть, пока это проклятое дерево стоит у нас во дворе. Вечно маются животами…»