Пузырек приятно грел и, казалось, мурлыкал что-то про себя - тихое, нежное. Так мама пела на ночь, поняла я неожиданно, спеша по шуршащей, пламенно-рыжей мостовой мимо зеркальных магазинных витрин. Прижала руку к внутреннему карману и услышала, эхом в ушах, в вихре мыслей: "Спи, моя малютка, сладким сном усни, спи да спи, до утра, до лучей зари, и не бойся ночи - ночь всего мудрей, спи, дочурка, дочка, засыпай скорей..." И, сердце, пропустив удар, забилось гулко, тревожно. Мама далеко, и так же далеко - детство, уютная ночь под ее пение, на ее мягком плече, с ее запахом ландышей и тихим, высоким голосом... Она не знала ни одной колыбельной или сказки - ей некогда было читать, только работа круглосуточно, пока дети маленькие, а отца нет, и она каждый раз что-то придумывала - сочиняла за минуту и слова, и мелодию - и пела, пела, пела, пока я не засыпала...
И, подходя к дому, я поняла, что хочу увидеть во сне. Не путешествие, не любовь, не будущее... Прошлое. Уютное, спокойное и защищенное. Где зимняя тьма пахнет блинами и расплавленным свечным воском, где мама поет, перебирая мои тогда очень длинные волосы, и ее тихий голос наполнят ночь, напитывает ее собой, разгоняя страхи...
Мое убежище - старая серая кирпичная пятиэтажка, последняя из шести домов-близнецов, со всех сторон окруженная старыми желтыми березами. Асфальт в ямах, разбитое крыльцо с провалившейся средней ступенькой и пучками желтой травы, чахлый кустик на балконе третьего этажа, ржавые качели и остатки песочницы в небольшом дворике. И, не дойдя до своего подъезда, я остановилась в нерешительности.
Под ядерно-красной осиной - рукодельная лавка: на косых бетонных блоках сучковатая неопрятная доска. И сидящий на ней такой же сучковатый и неопрятный дед. Местный юродивый с первого этажа. Длиннобородый, патлатый, в вонючей старой телогрейке и безумными бельмами слепых глаз. Викентий Игоревич в прошлом, а сейчас - Викушка. Говорят, интеллигентом был, инженером солидным и уважаемым, пока на него донос "добрые" люди не настрочили - то ли из зависти на трёхкомнатную квартиру от государства, то ли на успешную работу, то ли на красавицу-жену... Он исчез на пятнадцать лет, а потом появился - но уже слепым и невменяемым. Его страна к тому времени перестала существовать, жена ушла к другому мужчине, дети выросли да разъехались, и он коротал свой век на лавке в обществе облезлого кота, ворча и почесываясь. И я юродивого, прямо скажем, побаивалась - со дня моего приезда дед странно на меня реагировал. Как и его кот.
Вот и сейчас он высунул полосатую морду из-под куртки и дико зашипел. Я невольно попятилась. И Викушка поднял голову, повращал слепыми зенками да как зашипит в тон коту:
- Опяа-а-ать?! Яви-и-илас-с-сь! А ну с-с-сгинь, нечисть!.. Отродье адово! От найду я на тебя управу, от погоди у меня! - и зашарил под курткой судорожно, выуживая потертый крестик. - Сгинь! Сгинь, пропащая! От погоди, от уйму я тебя, от... Пропади ж ты пропадом!.. - и юродивый едва не свалился с лавки, когда кот вывернулся из его рук и сиганул в подвал.
Дед кое-как встал и поковылял, ругаясь, к зияющему подвальному окну, а я живо прошмыгнула мимо и скрылась за рассохшейся подъездной дверью. И перевела дух. Пронесло... Совсем спятил, ненормальный...
Облезлые стены подъезда украшала плесень, потолок шел буро-желтыми пятнами, на ступеньках - многочисленные разноразмерные следы, проступающие сквозь толстый слой грязи, в разбитых окнах заунывно пел ветер. И, соответственно, запах. Дом, построенный в пятидесятых годах прошлого века, ни разу толком не ремонтировался, и в подвалах давно прорвало трубы, и крыша текла нещадно. И жить было почти невозможно. Почти. По одним сведениям, дом таки вошел в программу капремонта, а по другим - шиш туда войдет, потому что место - в центре города, и землю тихой сапой давно продали под будущий мега-молл. И теперь выживали последних жильцов. Только шиш им, да.
Я неспешно поднялась на четвертый этаж и остановилась у своей квартиры. Старая, сваренная как попало железная дверь с грубыми ржавеющими швами, крупный зев замка, провода вместо звонка... Грубая рука резко схватила меня за локоть, и я, испуганно взвизгнув, покачнулась на ступеньке. Викушка крепко стиснул мое плечо и сипло закаркал:
- Выбрось, дурёха, слышь? Выбрось то, что с ярмарки принесла! Тварь ты нечистая, уй, бесовская гнусь, но не злая! Пока - не злая. Не пей гадость, слышь, чё говорю?
- Не то козленочком стану? - буркнула зло и вывернулась из захвата, отскочила в сторону. - Идите вы... свой дорогой, Викентий Игоревич! За котом или еще куда-нибудь!
Безумные бельма смотрели, но не видели, беззубый рот кривился в ужасном оскале, длинные суставчатые пальцы скрючились, как когти у хищной птицы.
- Дура! - рявкнул он. - Всем нам худо будет, не тебе одной! Брось!
- Отстаньте! - беспомощно огрызнулась я, с трудом нашарив в кармане куртки, вернее - сквозь дырку в кармане, на подкладке ветровки, ключ. - Чего вы ко мне цепляетесь? Я ничего плохого вам не сделала, и никакая я не нечисть! Это вы... - и запнулась. Воспитание не позволяло обозвать больного пожилого человека так, как язык чесался.
- Викентий Игоревич, - раздалось с пролета пятого этажа вежливое и деловитое, - вы, кажется, кота искали? Вам помочь?
Дед стушевался и резво шуганулся прочь, поднимая клубы пыли, и эхом заметалось под низким потолком его излюбленное "расплодились, раскормились, бесово вымя, от я вас еще, от погодите!..". Егор, сосед с пятого этажа, как был - в расстегнутой рубашке на голом торсе, цветастых летних шортах и старых шлепках, - спустился неспешно ко мне, перегнулся через облезлые перила вниз да как рявкнет:
- Викентий Игоревич, я иду помогать!
Внизу тихо завыли, глухо и скрипуче хлопнула подъездная дверь, и наступила тишина. Только ветер скребся в разбитые окна. Я перевела дух. Нас всего осталось в этом подъезде, "невыживаемых", четверо - я, Егор, баба Катя с третьего этажа да Викушка. И если нас с бабой Катей дед тихо ненавидел, то Егора он боялся до писка. Сосед - бывший спортсмен, косая сажень в плечах, занимался с пеленок какой-то римской борьбой да между делом на юриста выучился. Легко затыкал рот недовольным, либо знанием законов и ответственности, либо крепким кулаком.
- Привет, Юсь, - он улыбнулся. - Ну-ну, не бледней, не вернется, старый хр...ыч. Так напугал? Или что-то другое беспокоит? Помочь?
Вот я так и призналась, что краснею да бледнею и двух слов не могу связать в его присутствии совсем по другой причине... С детства была в него влюбленная и до сих пор что-то... теплится.
- Я... привет... пойду... - промямлила и с пятой попытки попала ключом в замочную скважину. Руки тряслись... от всего. - Спасибо... в общем... да. Пока.
И юркнула к себе, невежливо захлопнув перед соседским носом дверь. И услышала задумчивое: "Так, Викентий Игоревич, пожалуй, пора нам с вами побеседовать о жизни..." И улыбнулась. Егор всегда был такой. Душа компании, первый парень во дворе, зазвездиться - проще пареной репы. А он не зазнавался. Гонял хулиганов так, что все по струнке ходили, и никого не позволял обижать. А по вечерам собирал ребят во дворе и пел всю ночь под гитару, и так пел... Я как слышала хрипловатое "Привет, братан, куда идешь...", так и была вся его. Но не сложилось. Он уехал учиться в Москву, привез оттуда и диплом, и жену, и... Да, не срослось. Жена, правда, не вынеся скучной провинциальной жизни, свалила обратно, но к тому времени и я уехала учиться в краевую столицу, и три года меня здесь не было, пока...
Я закрыла дверь и огляделась. Скромная квартирка - узкий коридор, крошечная, метр на полтора, кухня, единственная небольшая комната, которую мама упрямо величала "гостиной". Обшарпанные обои с подтеками, вздувшиеся пузырем под желтым потолком, скрипучий деревянный пол. И пыль. Повсюду пыль. На старом серванте, подоконниках, кухонном столе... Несколько книг русской классики, засохший балконный плющ, просроченные консервы да вытертый плед на сломанном диване - вот и все, что осталось после маминого побега. Она уехала так быстро, не зная, что я вернусь раньше времени - соскучусь и забью на лекции, на шестой курс, сорвусь и примчусь... в пустой дом. Где от мамы остались только пыльные следы.