Анна Китаева
Продолжение следует
Она родилась, когда империя уже начала распадаться под собственным весом — крошился фундамент, прогибались несущие балки, внутри стен зазмеились трещины — но на фасаде недавно обновили штукатурку, и если не знать, что делается в глубине, выглядело все хорошо. А никто вокруг и не знал. Во всяком случае, в детском саду ей об этом не говорили.
Некоторые веши только кажутся вечными. Но трудно об этом догадаться, когда тебе три годика… шесть с половиной… даже полных семь.
Первое сентября одна тысяча девятьсот неразборчиво какого года в родном ее городе выдалось пасмурным. Накрапывал дождик. Первоклашки выстроились линеечкой на темном от дождя асфальте перед сбитыми в каре прочими классами. Девчонки с белыми капроновыми бантами, похожие на Чебурашек ушастых. Мальчишки в неуклюжих костюмчиках. Громко играла музыка. Их построили попарно и развели по классам. Держа за потную ладошку незнакомого мальчишку меньше ее ростом и волоча в другой руке тяжелый портфель, она выворачивала шею, чтобы до последнего видеть маму, так что споткнулась о ступеньку и расшибла палец в новой босоножке. Здравствуй, школа.
Она научилась отзываться на фамилию — Дрючина. И лупить учебником по башке, когда дразнили, а дразнили часто. Звали ее красиво — Инна, Инночка, Иннуся, и предназначенное на вырост отчество — Ильинична — тоже ложилось в ритм, как строчка посвященных ей стихов, а вот с фамилией не повезло.
Как-то раз она вернулась с уроков домой раньше времени. Заболела учительница и класс отпустили. Это было во втором классе или в третьем, она потом не могла вспомнить. Зато отчетливо помнилось, что была весна. Цвели абрикосы, молодые деревья перед подъездом превратились в белые облачка и умопомрачительно пахли. Инна долго давила на кнопку звонка, оглашая квартиру то длинными, то короткими нетерпеливыми трелями, пока не поняла, что бабушки нет дома. Засопев, девочка замерла в нерешительности. Хотелось на улицу, но мешали портфель и школьная форма — колючая, шерстяная, ненавистная. Она позвонила к соседям и все оказалось просто: у них был запасной ключ.
Инна швырнула в угол портфель и содрала с себя форму вместе с фартуком через голову, не расстегивая. Надела кримпленовые брючки и любимую кофточку и собралась бежать во двор, но тут вспомнила кое-что. В доме были книги, которые от нее прятали. «Убери, чтобы ребенку не попалась», — сказала мама, отдала книгу папе, и он положил ее на шкаф в коридоре, еще и задвинул подальше к стенке. А Инна видела.
Книга оказалась большая, тяжелая. Она была обернута в газету «Комсомольская правда», и Инна не стала разворачивать, чтобы взглянуть на обложку, а сразу открыла книгу — наугад, где-то посредине. Шрифт показался ей непривычным, но она начала читать и уже не обращала внимания на то, как выглядятбуквы.
Маш и Зера мечтали пожениться. Они встречались уже два года. Ну, почти два. В день именин наследника будет ровно два, а до празднества именин всего неделя.
Они шли по Хрустальной улице, держась за руки, и обсуждали, как скажут о своих планах родителям и что будут делать потом, чтобы пробиться сквозь запрет. На фиолетовом небе горячо пылало оранжевое маленькое солнце. В тени было холодно, на солнце жарко, в витринах лавок дрессированные обезьянки жонглировали стеклянными шариками. Маш купил Зере нитку дешевых бус — мятых горошин с пузырьками воздуха внутри, но зато насыщенно синего, королевского цвета.
Клан Маша испокон веку поставлял камни для строительства Королевских Башен.
Клан Зеры поставлял архитекторов.
Неравные браки не поощрялись.
— Я не пойду за другого, — сказала Зера, и фамильные густые брови сошлись у нее на переносице ласточкиными крыльями. — Я скажу: если они не отдадут меня тебе, я останусь одна. Может быть, даже уйду в девы Лотоса… но это вряд ли. Все-таки дедушка Дун разумный человек, хоть он и патриарх. Он не станет сажать меня в яму…
— Но может отправить в Бераг, — вздохнул Маш. — В Академию. Ты ведь хочешь стать архитектором?
— Да, — кивнула Зера и нахмурилась еще больше. — Но я не хочу жить без тебя. Если дед отправит меня учиться… Клянусь, я не забуду тебя! А ты… ты будешь ждать?
Маш резко остановился, схватил девушку за локти, развернул к себе.
— Я буду ждать тебя, пока стоят Башни! — горячо сказал он. — Я буду ждать тебя всегда, душа моей души, но пусть, пусть нам это не понадобится!
Обезьянка в витрине захихикала, сунула стеклянные шарики за обе щеки и захлопала в ладоши. Открылась дверь лавки, выпуская покупательницу.
— Зера? — нахмурилась женщина. — Что ты здесь…
Ключ повернулся в замке — раз, другой. И в обратную сторону.
Инна взлетела на табуретку, не помня себя, и успела вернуть книгу на место.
— А, ты дома; — ворчливо сказала бабушка. — Вот почему не заперто… Неси-ка авоську на кухню, только осторожно! Банку не разбей со сметаной…
Когда через несколько дней Инне удалось без свидетелей добраться до шкафа, книги там уже не было. Она долго шарила ладошкой в пыли и паутине, очень огорчилась, но, разумеется, ничего не спросила у взрослых. Дети до определенного возраста уверены в непроходимой тупости старших — бесполезно объясняться с родителями, ничего не поймут, да еще и накажут. А потом приходит возраст, когда детям не до родителей. И лишь много позже взрослые дети задают незаданные по малолетству вопросы, если ответ не сделался им очевиден… и если вопрос не забыт.
«Что вы там прятали от меня на шкафу?» — спросит Инна Ильинична у матери через четверть века.
«Думаешь, я помню? — засмеется мать, — Что обычно от детей прячут? По тем-то временам… Классику, «Декамерон» иди Рабле… А что?»
«Ничего», — пожмет плечами Инна Ильинична.
Ничего не проверишь. Ничего не докажешь. Нет смысла ничего доказывать. Реальность и вымысел, явь и бред — как две стороны бумажной полоски, скрученной в ленту Мебиуса. А что такое воспоминание? Размытая картинка, не до конца стертая небрежным временем. Словно меловые разводы на школьной доске, вытертой плохо постиранной тряпкой.
Вода из крана в туалете течет ледяная, пальцы становятся красными, не гнутся, попробуй выполощи эту дурацкую тряпку А руки потом весь урок пахнут тряпкой и мелом..
Инна не была прилежной ученицей, ее даже усадили за поднадзорную первую парту перед учительским столом — а она все равно смотрела в окно. Классная руководительница писала ей в дневник, чтобы родители отучили девочку жевать концы пионерского галстука, папа смеялся, бабушка пропитывала галстук уксусом, Инна взамен грызла карандаш. Щелкали стрелки круглых часов над доской, отмеряя минуты до конца урока, словцо лапки насекомого угловато двигались по циферблату… Жук-часовик.
Летом ее отправляли в лагерь. В спальне на тридцать девочек после отбоя рассказывали истории про черную руку и красный телефон, радостно визжали от придуманного ужаса. Однажды, когда она вернулась после второй кряду смены, оказалось, что у нее есть братик.
К Олимпиаде-80 выпустили календарики с олимпийским мишкой. Их непременно надо было собрать все. Инна сходила с ума по блестящим кусочкам картона, они ей снились, а потом выпустили ещe много календариков, и стало неинтересно. На день рождения ей подарили часы-браслет, и она ждала первого сентября, чтобы похвастаться, но еще трое одноклассников пришли с часами. Братик подрос достаточно, чтобы изрисовать ей дневник фломастерами. Инна получила комсомольский билет, но не обрадовалась ему, потому что плохо получилась на фотографии.