Людей подняли, едва небо на востоке посветлело. Как и обещал герцог, погода за ночь испортилась: над головой струились серые тучи, несущиеся к горизонту и сыплющие холодным мелким дождем. Седлаемые верблюды всхрапывали, тянулись друг к другу длинными губами, слизывали с чужой шерсти влагу. Воняло от них мокрой псиной и костровым дымом.
Лагерь не сворачивали – оставили кашеваров и десяток крестьян в помощь. Рыцари с оруженосцами зябко ежились, лучники от дождя прикрывали тетивы плащами, выстроенные колоннами пехотинцы переминались с ноги на ногу, изредка постукивая копьями по обитым просоленной кожей щитам, а герцог все тянул с командой выступать. Лишь когда издалека пробился сквозь дождь как сквозь мокрую вату звук большого монастырского гонга, сотник понял, что ждал Рутгоф именно этого – начала Утреннего Обещания. По вздернутой к небу и резко опущенной вперед руке пять неравных по длине и составу колонн начали свое движение.
Лотт не имел титула, и потому его место должно было находиться хотя бы в шаге позади герцога. Однако сегодня тот менее всего хотел соблюдать условности, нетерпеливым движением головы заставив подогнать серого сотниковского верблюда к своему белому и держаться с ним вровень, по левую руку. Не нужно было и оглядываться, чтобы ощутить недовольство остальных командиров этим маневром. Пришлось Лотту выкручиваться на ходу, в свою очередь подозвав двигающегося справа от Его светлости штандартника и отдав ему свою пику. Только получив взамен тяжелое древко с большой жестяной ладонью на конце, он устранил несоответствие воинскому этикету.
Примерно за пятьсот шагов до монастыря герцог придержал верблюда, и без того идущего скучным шагом, привстал в седле и сделал отмашку в обе стороны. Его беззвучный приказ тут же был продублирован идущими позади трубачами. Снова тронувшись, колонны начали расходиться налево и направо, высвобождая герцогской сотне пространство для разворота. Вскоре, почти без толкотни и криков десятников, все пять отрядов выстроились луком, с сильно отогнутыми назад флангами.
Они еще приблизились к монастырю. Теперь явственно различались не только центральная башня с подвешенным под верхушечным навесом медным гонгом, но и фигуры караульных на стенах, прекративших обход и наблюдавших за ними.
– Ну что ж, Лотт, - сказал Рутгоф, едва строй после очередной команды замер и говор в его рядах стих, - ты готов?
– Да, Ваша светлость.
– Тогда шагом…
Они тронули верблюдов и дальше двинулись одни. Странное испытывал Лотт ощущение – будто, отчалив в лодке от своего родного и безопасного берега, медленно поплыл он к берегу чужому и неизвестному. С каждой мгновением все меньше оставалось невидимых нитей, связывающих его и герцога с оставшимися за спиной воинами, все меньше уверенности в благополучном окончании этого едва начавшегося дня.
И одновременно с этим отчаянием (даже не отчаянием, ибо это слово подразумевает переживание сильное, почти истерическое, а восприятие сотника было болезненно-стылое, вроде прикосновения к обмороженному уху или мурашек в затекшей ноге) он вдруг понял, о чем толковал ночью герцог. Вот это одиночество, которое ему было дано почувствовать лишь перед лицом почти неизбежной скорой смерти – оно на самом деле всегда с человеком. С любым, если только тот не полный кретин, пускающий слюни и гадящий в штаны. Потому что каждый оделенный разумом неизбежно сознает собственную уникальность и конечность. Нет на всей земле точно таких же людей, способных до мельчайших деталей похоже чувствовать и мыслить, радоваться или страдать. Облеченные плотью и кровью, зачастую некрасивые и еще чаще не слишком умные, люди отгорожены от мира и общества собственной кожей, а также множеством условностей, начиная с одежды и кончая разнообразными табу. Но если герцог подводил его к нехитрой мысли: все, что снаружи – снаружи, правила же для себя самого ты определяешь сам и сам берешь на себя всю за них ответственность, то есть и обратный вывод. Коль ты один, коль ты единственный в своем роде – не жди к себе благосклонности мира, ибо не пристало большому приспосабливаться к нуждам малого. Но и преисполнись при этом гордости, поскольку, пусть и несравним ты с целым миром в его сложности и мощи, однако, по меньшей мере, равен ему в свободе выбора и праве на поступок.