Герцог пожал плечами.
– И что?
– Три дня верхом. Вы сами-то смогли бы?
– Пожалуй, нет! – хмыкнул Рутгоф. – А если бы и выдержал маршрут, то после уж меня несли бы на носилках.
– Вот-вот! – кивнула Равенна. – На это Уммар и обратил внимание: уж слишком боек Волтроф, не по годам.
Помолчав минуту, герцог все-таки решил уточнить.
– Для этого ты и затеяла историю с отменой траура?
– Отнюдь! Мне Карла в споре как-то высказала, что прятать и скрывать пристало лишь тому, кому есть чего бояться и стыдиться. Мы прятались под сетками от мух, скрывали руки от заразы. Ну, а сейчас? Обычай, раз введенный, уж слишком хорошо принялся в Тромгаре – как будто выгоден кому-то оказался. Кому? Не мне ведь явно!
– А это точно? – спросил герцог, снова быстро на нее глянув. – Быть может, хоть вуаль пока оставишь?
Королева прикоснулась кончиками пальцев в перчатках, которые пока не решилась снимать, к своему лицу, испещренному мелкими рубцами.
– Вы это, дядюшка, имеете в виду?
– Ну, например!
– Я думала над этим… И пришла к выводу, что королева не должна делать для себя исключений. К тому же ей вовсе не обязательно быть красавицей – будет достаточно оставаться просто разумной!
– Пожалуй… - задумался Рутгоф.
– Карла! – позвала Равенна сестру, уже открывшую пунцовое лицо и слушавшую Горна у дальнего конца стола. – Подойдите сюда! – и, тронув дядю за локоть, предложила. – Давайте обсудим наши действия хотя бы на ближайшую неделю. Во-первых, казнь тех крестьян из вашей деревеньки…
Последнее слово Ильи Муромца
быль
Умирал дед Илья тяжело. Нашли его на улице не сразу – было не до старика, пока по улицам с гиканьем и лошадиным всхрапом носились дружинники туровского князя Вячеслава, ломая ворота и выволакивая за бороды бояр и дворян. Где-то в этой неразберихе, возмутившись произволом захватчиков, сгонявших киевскую знать на двор опочившего четвертого дня Ярополка Владимировича, и cнеосторожничал старый воин, получив в ответ на резкое свое слово жестокий удар копьем, пробивший ему левую руку и грудь до самой лопатки.
Уже по синеющим февральским сумеркам прихромал к нам глухой шорник Степан, опознавший деда, а потом в наскоро снаряженных санях привезли и его самого – с непокрытой головой, запорошенной снегом, в заскорузлом от смерзшейся крови, распоротом по рукаву и боковине полушубке.
Здоровья Илья Иванович воистину был богатырского, несмотря на шесть прожитых десятков лет и многие раны, полученные на княжеской ратной службе. Потому вскоре после обмывания и перевязки ран костоправом, незадолго до полуночи он очнулся, испросил пить и потребовал призвать святых отцов из Феодосиева монастыря.
Отец Глеба, Борис Ильич по прозвищу Сокольничек, не стал перечить деду. Хоть и сильно боялся, что не застанет уж в живых его по возвращении, сам собрался и тайными путями, задами и кривыми улочками стал выбираться из Киева, обходя туровские разъезды.
Хозяйничать в доме осталась бабка Марья. Выгнала она всех до единого из светлицы, в которой уложили Илью Ивановича, и настрого приказала по дому ходить на цыпочках и говорить не громче как вполголоса. Глебу же, как отроку взрослому, пятнадцатую зиму пережившему, поручила рядом с дедом пребывать неотлучно всю ночь до утра, да и сама хотела остаться, но дед Илья вдруг воспротивился.
– Выдь, Марья на час, - приказал он ей тихим, но твердым голосом. – Разговор у меня до внука есть.
Бабка Марья поначалу не поверила, что прогоняет ее Илья Иванович, может, в самую последнюю свою минуту – подошла, вытерла ему потный лоб рушником.
– Не надо бы тебе, Илюшенька, - сказала она, - говорить-то! Крови много потерял, сил почти не осталось. Да и грудь сильно поранена, так не токмо разговаривать – дышать, должно быть, тяжко!
– Потому и надо, Марья, мне успеть высказаться. Монахи по нынешнему времени припоздать с Бориской могут, а я тайну свою не хочу на тот свет уносить – не моя она. Хотя и моя тоже…