– Проснулся?
– Да я давно проснулся, дубина ты стоеросовая! - отвечаю.
– Да точно ли проснулся? - снова спрашивает, но попыток вырваться из-под руки не делает: жалко ему, видать, рубахи было.
– Говорю тебе – проснулся! – повторяю. – Или ты думаешь, что я во сне ходить могу, словно лунатик, да еще и разговоры с тобой разговариваю? - А сам уже чую, что не рубахи ему жалко – нет под рукой рубахи: кольца холодные броневые под пальцами, а под ними толщь тегиляя.
– Ну, тогда скажи, Иваныч, - подступил ко мне Степан, да так подступил, что аж грудью меня толкает (а грудь у него в аккурат мне в пупок приходится, потому как ростом он не вышел – по плечо мне был, да и по сей день не вырос), - какого рожна ты вчера из княжьих сотников в дровосеки переделался, и другим то же приказал?
– Чего ты? – спрашиваю в другой раз, а сам полегоньку его придерживаю, потому как прет на меня, словно бык бешеный. – Чего городишь-то?
– Значит, не проснулся еще, - ответил Степан, хитро вывернулся из-под руки, и снова к земле присел.
А я ж говорю: ночь светлая была – луна со звездами на небе теплятся. Да и у меня глаза уже обвыкли. Потому сразу углядел, что второй ушат у него приготовлен – где только спереть успел!
– Стой, - говорю, - раскудрит-тебя-через-коромысло! Ставь взад бадейку, пока не рассерчал совсем. Ты чего хочешь-то от меня, чего добиваешься?
– Да ты вкруг себя посмотри! – почти взмолился Степан. – Ужель, что видишь, то и должно?
Посмотрел… И не узнал ничего из дневного. Тын давешний вроде есть, и вроде нету. Подошел ближе, глазам не веря, потрогал руками, пошатал – не тот заплот. Тот бревенчатый был, добротный, из хлыста соснового в два моих кулака толщиной, а этот жердевой, да хлипкий, пнешь ногой – он и завалится. Влево посмотрел, на банькин сруб, откуда только пришли: нет баньки. Груда бревен во тьме громоздится, не шибко ровно сложенных, а сруба самого нет.
Не по себе мне стало. Чего-то так замутило, что если б не холод от мокрых портов с рубахой, то, может, и вывернуло бы, ровно с перепою.
– Чего это? – спрашиваю Степана. – Куда это ты меня завел, Глухарь бестолковый?
Тот, однако, нисколь не обиделся – будто не расслышал нелюбимое прозвище. А, может, и впрямь не расслышал – глуховат же.
– Слава Богу, проснулся! – чуть не в полный голос обрадовался. – Я уж думал все, конец, заболтал тебя уродец, рабом своим заделал! Ты ж, Илья Иванович, как оглашенный на него цельный день работал, сосны валил и сучья рубил, да еще остальных подгонял: живей, мол, хлопчики! Покажите силу молодецкую! А уж как вареную полбу вы ели, репой пареной закусывали, покряхтывали да нахваливали – думал, совсем меня с души своротит, чудом сдержался!
– Да ты что, - опешил я. – Не может того быть! Я ж как сейчас помню и сруб поднимаемый, и жбаны с пивом!
Договаривал еще, а сам-то уж и догадался, что не может у меня тело так ломить да разламывать от легкого топорика, пусть даже я им и полдня промахал – не тот это струмент, от которого умаяться до беспамятства можно. Вгляделся еще получше – что за черт! Даже в ночном лунном свете ясно, что обстановка чужая. Про заплот я уже сказал, что не бревенчатый он, а жердевой, так мало того – он и не сплошной вовсе, а едва ли на тридцать-сорок шагов в стороны тянется, не доделан, брошен. Ямы от выкорчеванных пней, щепа на земле белеет…
– А мужички где? – спрашиваю. – Ну, те, что при лопоухом обитались?
– Доходяги-то? – удивился Степан. – Доходяги на ночь по норам расползлись. Землянок они себе нарыли, в них и живут!
– А сам этот… Соловей? - в первый раз назвал я его именем, что князь Владимир вслух высказал.
– А урод в шалаше дрыхнет, - ответил товарищ. – Видать, ждет, пока вы хоромы ему поставите, да в дружину к нему запишитесь – охранять и защищать. Только ты, если надумал здесь остаться – не по пути мне с тобой. Разные у нас тогда пойдут стежки-дорожки!
Совсем мне холодно стало. И одежка насквозь мокрая, ветерком ночным продуваемая, студит, и слова от Степана горькие, от них тоже познабливает.
– Погоди, Степан, - говорю ему. – Не знаю уж, чем тебя обидел, не тем, думаю, что слаб оказался на слово лживое – сам знаешь, воям не пристало своей головой много думать, да время на размышления тратить, мы горазды приказы сполнять. Но уж коли обман почуяли, спуску не даем! Показывай шалаш, куда Соловей брехливый забился, сейчас разберемся, кто под кем горбиться будет!