Воспрянул духом Глухарь, однако ж колеблется.
– Боюсь, Илья Иваныч! – отвечает.
– Чего так? – удивился я. – Хоть и подустал я, да и не выспавшись, однако силушки хватит головастика скрутить!
– А если он, проснувшись, вновь тебе слово колдовское молвит, да на меня укажет, как на ворога лютого? Нет, не пойду с тобой, батя! Или уж сам пойду, один. Ножик у меня в сапоге вострый – он и проснуться не успеет, как к архангелам отправится!
– Постой, - удерживаю, - еще способ есть. Коль у него вся сила злая в словах заключается, ведь можно тех слов не слушать. В сумах наших хлеб должен остаться – так мы из мякиша пробки сделаем, да в уши вставим. Пусть себе болтает, что в голову взбредет, а нам помехи от того не станет!
Как порешили, так и сделали. Глухарь с собой аркан еще прихватил – он хорошо арканом-то владел – ну да на этот раз он не ловить им собирался, а уже пойманного вязать.
Дошли с ним до шалаша елового, внутрь влезли. А темнотища внутри – хоть глаз выколи. Тряпки, помню под руками какие-то… Шарим, шарим – вроде ухватил я чью-то ногу, та дергается, словно плотва в ладони, вырваться силиться – да куда там! Степана я тоже не видел, чем он занимался, да и не слышал ничего. Воздух вроде по лицу колеблется – вроде возня в глубине шалаша. Но что за возня – не разобрать.
Наконец, чиркнуло в темноте, искры посыпались, а после и огонек затлел. Это Глухарь догадался огниво с собой взять, в штаны сунуть. Вот теперь, в скудном том свете и мне стало ясно что к чему.
Уловил я за ногу девчушку, щупленькую да чумазенькую, лет десяти от роду, много – двенадцати. А вот Степан самого уродца лопоухого скрутил: руки ему назад заломил, да мордой в тряпье сунул. Тот вьется-извивается, вырваться пытается, да куда там – Глухарь в броне пуда на два потяжельче его будет, на спину ему сел, да локти арканом вяжет. У меня уши мякишем хлебным залеплены, не слышу ничего. Девчонка рот разевает, слезами обливается, а мне только бу-бу-бу едва доносится. Ну, я и рявкнул на нее, пятку отпуская: «Брысь отседова, пигалица!» Да так рявкнул, видать, что ее будто ветром вынесло – была и нет.
Повязали мы Соловья, в пасть ему платок засунули, да другим платком завязали. Чтоб не выплюнул, гад. Проковырял я уши от хлеба.
– Однако, - говорю Степану, - двигать надо. День потеряли, так хоть ночь попользуем.
– Твоя правда, - Глухарь отвечает. – А с этим что делать будем? – и сапогом Соловью в бочину – тот ужом на сковородке завертелся.
– Что-что, - говорю. – Наше дело маленькое: мы ворога в полон взяли, а судить – пусть князь судит. Его это дальшее дело!
Так и порешили. Я ребят остальных пошел, растолкал (кого и водой пришлось отливать – до того умаялись от работы), приказал одеваться да коней седлать. Как собрались – посчитались, кому в каком порядке Соловья с собой на коня брать. Выпало первому Тетюхе, потом Молчану, а третьим – Глухарю. Сговорились меняться через каждую версту, чтоб холку коням не сбить и сильно их ношею не истомить.
Вот, по малоезжей ночной дороге, усталые да злые на обманщика Соловья, мы и тронулись от недоброго места к Киеву. Проехали шагом версту, перевалил Тетюха спеленатого мужичка на коня Молчану – дальше движемся. Неспокойно у меня на душе, хоть и сделали мы свое дело, довели его до ума, но ведь и срамом покрылись. Ведь как ни крути, обмишурился старый сотник Илья Муромец, угодил в засаду, да и друзей своих, воев удалых да храбрых, за собой увлек. Не было бы с нами Глухаря, могло статься, что и сгинули бы княжьи дружинники, канули бы в лесах Вышеградских, как камень в темную прудовую воду.
Еду вот так на своем Бурушке длинногривом, да думаю думы тяжкие. Тут и догоняет меня Степан, которому скоро ворога к себе на коня забирать.
– Слышь, Илья Иваныч, - окликает, - разговор к тебе есть!
– Говори, - отвечаю.
Будто мысли он мои подслушал.
– А что ты князю обскажешь: как Соловья в полон взял? Неужто придется сказать, что напали мы на него ночью, да сонного скрутили?
– Так и скажу, - ответил я, не подумав. – Коли так оно и было, так и надо князю выложить!
– Славный богатырь Илья осилил сонного, потому как днем боялся против слова молвить! – с насмешкой сказал Глухарь.
– Ты говори, да не заговаривайся! – прикрикнул я. – Никто не скажет, что Муромец струсил, а что морок Соловей на меня навел, так не на одного меня: и купчишки в таковых дураках побывали, да и еще восьмеро славных воинов! – показал я вперед рукой, где ехали наши товарищи.