– Никто не скажет, - согласился вдруг Степан, - коли сам мужик рта не раскроет. Ведь, поди, Мономах прикажет пасть-то ему развязать, да призахочет его выслушать. Как думаешь, Илья Иваныч, призахочет?
– То княжье дело! – сказал я.
– Правильно, княжье! – кивнул Степан, но продолжил гнуть свое. – И как откроет Соловей пасть свою зловонную, да зачнет Мономаху сказки рассказывать про то, как мы, к примеру, на хуторок его с визгом да руганью наскочили, да побили сродственников его, да снасильничали малолетку-племянницу, да харч поели и брагу попили, и пожгли домишко его… Кому, думаешь, княже поверит – твоему слову молодецкому или его наветам?
– Моему, - ответил я, но уверенности крепкой в том не было. – Да и вы при допросе правду скажете и мое слово подтвердите!
– Ага, - снова кивнул Глухарь. – Однако может быть и так, что сам ты напраслину на себя возложишь, и во всем вину признаешь. Или забыл, как морок Соловей наводить умеет? Ему ведь слово только дай – дальше сам начнешь под его дудку плясать!
Призадумался я, а Степан, не дождавшись более ответа, поводьями тронул коня вперед, на подмену Молчана. Пока они перекладывали мычащего пленника, опутанного арканом с головы до ног, мой Бурушка успел не только догнать их, но и перегнать. Ехал я теперь во главе отряда, да думу свою думал.
Как ни крути, а выходило, что прав Глухарь: нельзя Соловья пред княжеские очи преставлять. Не в том даже дело, что провинились мы, чарам его злобным поддавшись – как провинились, так и исправились. Крайнее слово за нами оказалось, и с победой, и с добычей – пусть и невеликой - мы возвращаемся в славный Киев . Золотым зерном в речи Степана оказалась совсем простая вещь, о которой позабыл я в горестных своих размышлениях: а ведь князь-то наш, пусть и головастый мужик, но ведь и человек при этом, да и не глухой! И потому очень даже способен на поводу у Соловья пойти, поверить ему на слово, игрушкой в его руках стать, Петрушкой тряпочным. Не то страшно, что разорит лопоухий уродец князя, злата или серебра у него выпросит, наделов земельных и лесов дубовых. Опасность главная в княжьей власти, превыше которой Бог один. Войну начинать или людей казнить, храмы сносить и деревни жечь – на все будет Мономах способен, коль своею головой перестанет думать, а зачнет Соловья слушаться и ему повиноваться. Уж не привезем ли мы на собственных лошадях, сильные да гордые, беду страшную в город Киев, которой он вовсе не заслужил?
За всеми этими мыслями проехали еще версту, давно выбравшись на большую дорогу от Вышеграда к Киеву. Вослед Глухарю пленника должен был принимать Иван Ухо, но я обогнал его и одною рукой перебросил Соловья со степановой лошади на своего Бурушку. Только замешкался чутка, потому как показались мне ремни на связанном слабоваты. Протянул их, как следует, приложил разок ладонью Соловью меж лопаток – больно ногами задрыгал, не понравилось ему, видать, как сыромятина в ребра впилась. Ну, а как злодей успокоился, дальше поехали. Но, когда понадобилось Уху поклажу передать, тот и приметил, что не дышит пленник, да и холодеть уж начал. Ничего мне Иван не сказал, только крякнул и завозился с ремнями, распуская их да ослабляя. Не знаю уж, что он про себя подумал – никогда о том мы с ним не говорили. Да и остальные мои товарищи, пока живы были, речь не вели, а Степан так и до сих пор молчит…»
Илья Иванович замолчал, чем воспользовался Глебка, в очередной раз поменяв в светце лучину. После снова присел на лавочку у изголовья, приготовившись слушать продолжение истории.
– Знобко что-то мне, - вдруг сказал дед, - накрой-ка ноги получше.
Глеб метнулся к сундуку в угол, схватил лежавшее на нем легкое летнее одеяло, прикрыл деда до пояса.
– Лучше так? – спросил.
– Не пойму пока…
– Может, у бабки чего спросить?
– Садись уж, - сказал дед.
– И что дальше было?
– Дальше? Да, почитай, ничего и не было…
«…До Киева добрались к утру – едва светать начало. Князь-то почивал еще, но на Ярославов двор нас пустили. Там и скоротали время, лошадей напоив да чуток подремав с дороги. А как позвали в хоромы, так один я хотел идти, но Ботало со мною вызвался. Видать, сговорились они по пути с остальными, мне только не сказали, побоялись, что лишнего на себя наговорю – вот и отрядили самого хитрого да хваткого…