– Так а как же жить-то надо, коли и так плохо, и так неправильно? – не выдержал Глеб.
– Вот, Глеб, ты и задал главный вопрос, на который и мне ответ нужен. Думаю, однако, что жить нужно так, как человекам от Бога положено. Зло и неправда – от зверя в душе нашей. Рождаемся мы, ровно волчата с телятами, зверьками малыми да глупыми. Жить же нам начертано человеками разумными да добрыми. Кто сумеет волка в себе задавить, да не даст овцу безмозглую из себя сделать, кто не только своим собственным разумением руководствуется, но и чужого здравого слова не бежит, через душу его пропускает – тот и может человеком зваться, а не зверем низким да подлым. К смерти же нужно вовсе от мирского и животного в себе избавиться, к Богу придти, каковой есть Отец наш, и потому пример нам и образец, и нет в нем ничего от диавольского зверя…
Ничего не ответил Глеб, задумался. Дед же вдруг открыл глаза и приказал.
– Бабку Марью позови теперь – сыро мне что-то, постелю пусть сменит!
Выбежал Глеб за бабкой, и с той поры до утра уж не присел, не успел обмозговать дедовы слова. Пришла Марья Ивановна, пошевелила мужа, а под ним цельная лужа крови натекла – и простыню промочила, и тюфяк пропитала, и сверху еще стояла, сгустком с тарелку собираясь. Понятное дело, крик поднялся, снова за лекарем мальчишку послали, снова повязку меняли, да не было от нее больше толку: так и сочилась кровь каплями, уходила из Ильи Ивановича жизнь.
Но монахи феодосиевские успели, часа через два добрались. Исповедаться дед не мог, хоть и лежал с открытыми глазами, но смертная немота уже поразила его губы. Однако, учитывая славу и подвиги Ильи Ивановича, постригли его в монахи, ставили блюдо с пшеницей на стол, и в него кандило праздное, и елей лили в него, и вино в елей. После соборования вроде легче стало Муромцу: задышал спокойней, обмяк в подушках. И с тем тихо умер, не дождавшись рассвета.
На следующий день к вечеру потянулись в дом Муромца киевляне. Украдкой приходили, по одному, да по двое – дружинников Вячеслава боялись. А на вторый день разговоры пошли по лавкам да корчмам, рынкам и переулкам, по богатым хоромам и вовсе лядащим избам: мол, Киев чужаки потоптали, знать обидели, славного богатыря Илью Муромца не пощадили, до смерти копьем убили. С похорон слухи пошли гуще, разговоры громче, и часто споры зачинал не по годам разумный отрок, в коем некоторые узнавали сына Бориски Сокольничка и внука Ильи – Глеба. Говорил мальчонка странные вещи: про зверя в душе человеческой и про то, что тварь эту вытравлять из себя нужно, а коли из некоторых волк кровожадный и хорек пакостный не исходит, то не грех и оружие на таких поднять, потому как тогда на два зверя меньше становится – на чужого хищного и своего трусливого.
Много было слухов, может, и ложные среди них были. А только на девятый день со смерти Ильи Иваныча, когда душа его поднята была ангелами к Богу, вышла толпа немалая с поминок по Муромцу. С криками пошли они ко двору Ярослава, а вышедших встречь дружинников туровских бить начали колами, и вилами поднимать, и поджилки их коням резать и ножами в шею бить. И столь много собралось народу, и до такой ярости он дошел, что вышел Вячеслав с захваченного подворья, пробился с отрядом сквозь мятежных горожан, немало положив их и еще больше покалечив, да и оставил город. Киевляне же призвали на княжение Всеволода и немало натерпелись под ним, однако ж восставать супротив не смели, будто истратили всю смелость в тот единственный мартовский день.
Там, за холстом
рассказ
Опубликован в Альманахе фантастики «Полдень»
Телефонная трубка загудела и поползла по столу. Пришлось оторваться от клавиатуры. Фраза «…дистальный фрагмент отклонен в ладонную сторону, образуя с проксимальным угол в 142 градуса…» осталась недописанной.
– Да?
– Герван? Вальтер Герван?..