Якоб схватился за прутья решетки, отделяющей его от взвинченного по последней крайности заключенного.
– Слушай сюда, Федоров! Ты считаешь себя здесь самым крутым, потому что Большого с тычка свалил, или рассчитываешь хоть через пятьдесят лет, да освободиться? Большой – мешок с дерьмом, не противник. И не шлепнул я тебя в Сомали только по той причине, что мне показания твои нужны были. Если б я в суд не живьем тебя представил, а тело твое поганое – Петерсон бы сел. Помнишь Петерсона, напарника своего? Тебя мне не жалко было, и сейчас, будь моя воля – в землю бы тебя живьем зарыл за ту девчонку. Но Петерсона я должен был вытащить, и я его вытащил. И хрен с погонами лейтенантскими – но совесть я свою спас. И тебя укатаю. Не знаю, что ты еще успел в поганой своей жизни понаделать, но явно ничего доброго – в этом я уверен. Не выйдешь ты отсюда ни через пятьдесят лет, ни через сто. Месяц тебе остался жизни, Федоров, слово даю – месяц. Выжгут тебе мозги твои гнилые, и исчезнешь ты навсегда. Будто и не было. Я тебе говорю – Якоб Швейцер!
Федор не смог достать лейтенанта, видать, тот после Уаджиба поумнел слегка. Но и Швейцер не успел перехватить выметнувшуюся из-за решетки руку. Та мгновенно, словно змеиный язык, втянулась обратно.
– Брешешь ты, лейтенант! – крикнул Федор. – Все я уже знаю про Джангл ваш грёбаный, и про ванны ваши знаю! Ты меня сорок лет охранять здесь будешь, в камеру хранения положишь и близко никого не подпустишь, чтоб даже моль меня не чикала! Да еще каждый год доставать будешь, проветривать! И через твою заботу трогательную я и через полвека молодым останусь – ты сдохнешь уже, а я девок драть стану! Слышь, лейтенант! И черномазых буду жучить, и желтых и всяких!…
Швейцер махнул рукой в сторону, подзывая охранника. Едва тот передал сержанту пульт иммобилайзера, Федор уселся на койку, словно так и сидел с самого начала разговора. Он улыбался и говорил быстро-быстро, торопясь высказаться напоследок.
– Ты меня, лейтенант, на проветривание в солнечную погоду буди! Не люблю я, когда солнышка нет – настроение от этого паршивое приключается. А на солнышке и позагорать можно, и мячик покидать. Есть же у вас здесь мячик? Есть, как не быть! Вот, подгадай мне хорошую недельку, тогда и буди!
Якоб подкинул на ладони пульт с кнопкой, и вернул его надзирателю.
– Знакомый? – поинтересовался тот.
– Нет, - ответил Швейцер, - обознался.
А у самого выхода его догнал приглушенный бетонными стенами крик Федора: «Хрен с тобой, лейтенант! Первые два раза можешь даже в дождь будить! Если доживешь – буди, не стесняйся. Я выдержу!» Якоб только ускорил шаг, торопясь выйти из блока.
5
Когда перекладывали из кресла на каталку очередного пациента, Лазарев не выдержал, спросил.
– Сержант, почему вы вызвались нам помогать? Насколько я помню, назначен был капитан Толли?
Якоб взглянул на русского.
– Я попросил подмениться.
– И все-таки, зачем?
– Есть причина, – пожал плечами Швейцер.
– Из-за Ванникова?
Якоб не ответил, принял в дверях заключенного – тихого, сонного от дозы транквилизатора – подхватив его под локоть, подвел к креслу.
– Ложись! – приказал он.
Федор, пытаясь удержать слипающиеся глаза открытыми, лишь таращился на него, не понимая.
– Ложись, говорю! – повысил голос Швейцер.
– Спокойней, спокойней, сержант! – забормотал русский. – До него сейчас не докричишься. Лучше подержите ноги!
Доктор, положив руки пациенту на плечи, мягко пригнул его к спинке кресла. Якоб пристегнул Федору лодыжки, затем запястья. Помощница доктора с труднопроизносимым польским именем уже прилаживала на голову заключенного колпак с электродами. Набранный шприц с надетым колпачком лежал на откидном столике.
Швейцер стоял наизготовку все время, пока препарат вводился в толстую вену Федора. Он до последнего не верил, что процедура обойдется без происшествий, но она прошла гладко. Заключенный лежал спокойно, только пьяно водил глазами по сторонам, пока не зацепился взглядом за сержанта. Едва он забормотал, к нему пригнулись оба: доктор и Якоб. Толком ничего не удалось разобрать – воздух из груди Федора выходил почти беззвучно.