Я потратил полтора часа, но даже за это время не успел осмотреть все. Одним из последних вышел из галереи и направился к музею.
Труднее всего оказалось выбрать зал. Скульптуры и фрески отпадали – очень дорого и хлопотно. Классицизм с его монументальными полотнами и тяжелыми рамами тоже не очень подходил. На Брейгеля с Караваджо рука не поднялась, и мимо Джоконды я прошел не задумываясь. Лишь экспозиция американских художников XIX века мне показалась подходящей. Работы Чёрча, пожалуй, великоваты, но Коул, Маунт и Уистлер вполне отвечали замыслу. Я зажег весь свет, который только смог, принес стремянку и не без некоторой дрожи в руках принялся вырезать из рамы полотна.
Конечно, с помощником мне было бы легче, к тому же перочинный нож – не самый удобный инструмент. Холсты рвались, мялись, трескавшаяся краска изредка осыпалась на пол. К концу операции я вспотел, испачкался и растерял свой недавний запал. Все же я подобрал весь мусор с пола и перетаскал его на первый этаж, к портативному утилизатору. Убрав на место стремянку, я выключил в зале свет, спустился в свой кабинет, позвонил Жессу и принялся составлять акт об уничтожении материальных ценностей.
Мэр, и, по совместительству, шериф прибыл через тридцать минут. Может, чуть больше – я не засекал время.
– Ну, чего ты опять натворил? – спросил он, протягивая правую руку, а левой доставая платок.
– Ничего особенного – смолол в порошок штук сорок картин, – ответил я, здороваясь.
– В гроб ты меня вгонишь своими шутками, Заславский! – пробурчал Жесс, выдвигая стул, опускаясь на него и вытирая со лба пот. – Говори уж, чего звал!
Я поглядел на его багровую физиономию, толкнул по столу листок с актом и повернулся к кулеру, чтобы набрать стакан воды.
– Да ты совсем сбрендил, Ян! – взревел Жистел, но я лишь дернул плечом, наблюдая за поднимающимися в пластиковом баке пузырями.
– Ян! – снова крикнул Жесс.
– Ну, что? – я поставил перед ним воду. – Выпей, успокойся!
Когда мэр в три глотка опорожнил стакан, я выложил на стол транзактор.
– Что ты так разволновался? Забыл, что цена всем этим картинам – грош да маленько? Вот, я посчитал: семьдесят шесть ландов, сорок сантимов за всё. Ну, хорошо, плюс полдня работы Петерсена на репликаторе, если захочется их восстановить … Это же копии, Жесс! Хорошие атомарные копии! Лицензии остались действительными, матрицы целы, в любой момент можно перевыпустить их снова.
– Но зачем, Ян? – простонал Жесс. – Ты ведь уверял, что они абсолютно соответствуют оригиналам. Ты и относился к ним, как к оригиналам, черт тебя побери!
– Ну, да! – невесело улыбнулся я. – За исключением микроскопической изотопной добавки, они точно соответствуют подлинникам – до последнего мазка или трещинки, до мельчайшего узелка на холсте. Но они как были, так и остались репродукциями. И всё, Жесс, я запрещаю тебе продолжать разговор на эту тему!
– Что? Это ты мне, перец дряблый, запрещаешь говорить?
– Жесс, - попытался отыграть я назад, поняв, что пережал со старым другом, - ты ведь был у Труффа?
– Три дня подряд ходил…
– И так и не понял, что именно тебя туда влечет?
– Ну… - он снова, как и большинство из тех, кого я пытался расспрашивать, сделал неопределенный жест ладонью, будто вкручивал невидимую лампочку.
– Не напрягайся, я сам подскажу! Ты ходил смотреть на настоящие вещи, подтверждающие существование известных тебе людей. На предметы-мостики между теми, кто был и ушел намного раньше, и тобой – живущим ныне. Они безыскусны, зато реальны. Лувровский оригинал Джоконды произвел бы на тебя еще большее впечатление – в силу пиетета перед его уникальностью и стоимостью. Но наша стопроцентная копия не вызовет и тени того эффекта. Она – машинная репродукция, к ней и отношение как к штамповке…
Жесс покачал головой.
– Слишком мудрёно для меня! Да и хрен с тобой. Но дальше-то что собираешься делать? Мы ведь в музей чуть не миллион вложили!
– Я оставил рамы, - ответил я. – Завтра свяжусь с родителями учеников и переговорю насчет рисунков. Думаю, что большинство согласится. Особенно, если речь зайдет о деньгах.