– Да знаю я, профессор, – скучным голосом прервал его Агушин. – Я Протокол наизусть знаю. Хотите с первой статьи могу рассказать, хотите – в обратном порядке, с двести семнадцатой… И не собираемся мы здесь ни самостоятельную добычу налаживать, ни вомутов принуждать. Сами принесут!
Маккормик развернулся и пошел к вертолету. Перед тем, как захлопнуть дверь, не удержался, крикнул сквозь нараставший вой раскручивавшихся винтов: «Вы идиот, Агушин! Клинический идиот!»
– Ну что, добился? – спросила Дарья, когда вертолет Научного центра, чуть не с земли заложив крутой вираж, ушел в сторону реки.
– А что я должен был делать? Гопака перед ним плясать? Черт... Некстати принесло этого Маккормика. Ну хоть бы на неделю позже!..
Они дошли до стройплощадки. Киберы ползали по стеклянным стенам, заканчивая полировку. Двое копошились возле входа, полосой снимая дерн. К утру они должны будут завершить укладку пешеходной дорожки.
– Зайдем, что ли? – спросил Агушин.
Дарья дернула плечом – отчего не зайти, коль уж здесь?
Внутри было пусто. На десятиметровой высоте простерся потолок, определяемый лишь по балкам перекрытий, за ним – темно-синее небо с редкими облачками. Солнце только начало клониться к западу – восемнадцатичасовой день на Лидии казался бесконечным.
– Правду сказать – чувствую я себя здесь отвратительно, – призналась Дарья. – Словно рыбка в стеклянной банке.
– Ну-ну, Харитонова! – построжел Агушин. – Чего нюнить начинаешь? Дом как дом, просторный. Кондиционеры поставим – прохладно будет.
– Что, прямо вот так, без единой перегородки? И унитаз в середину воткнем?
– Чего это – в середину? Запинаться об него каждый день? Вон, к стене поближе.
– Бр-р! – Дарья передернулась. – Как представишь: только уселся, а тут эти рожи волосатые через стекло глазеют!
– Да и плюнь, – отрезал Агушин. – Ты на работе – держи лицо!
– Да, в туалете сидючи, не лицо держать требуется, кое-что пониже!
– Ох, Дарья, – вздохнул Агушин. – Намучаюсь я с тобой…
2
Три дня спустя дом был закончен. С вечера перетаскали кое-какие личные вещи, наполнили холодильник продуктами. Переселение отложили на утро, чтоб уж на свежую голову.
– Что, Дарья, трухаешь? – пробасил Агушин, едва за ними закрылась дверь и они ступили на блестящий, толком еще и нехоженый пол.
– А вы как думаете, Евгений Степанович?
Голос у нее был невеселый. Да и кому сейчас до веселья? Самая, что ни на есть мерзкая работа начинается – когда не знаешь, чем все закончится, в дамки ты пройдешь или просто сраму на старость лет оберешься. А ведь Ленка узнает – башку мне открутит! – подумалось некстати. – И хорошо, если просто из дома выставит, тещу не подключит! Если Вероника-блин-Васильевна узнает, да хавальник свой откроет – как бы до развода дело не дошло. Тогда и деньги эти чертовы милы не будут, и перспектива карьерная…
– А думаю я, девочка, что терять нам особо нечего, а поиметь мы сможем очень даже прилично! – бодрился Агушин.
Подавая личный пример, он первым делом стянул с себя трусы-семейники, в которых взял за правило ходить и на улице и дома, и, стараясь не глядеть на помощницу, чтоб не смущать ее лишний раз, пошлепал босыми ногами к дивану.
– А не посмотреть ли нам какую фильму, если уж такое безделье началось?
Дарья проводила взглядом его белые ягодицы («Боже-Боже! Во что я вляпалась…») и начала стаскивать через голову платье. Все-таки правильно, что она уговорила поставить на окна фильтры-поляризаторы. Хоть изнутри теперь кажется, что стекла непрозрачные – стыда меньше.
День прошел спутано. Ходили, друг на друга не глядя, сидели за столом, глаз не поднимая от тарелок. Агушину за столом чуток легче было – голый торс у мужчин за наготу не считается. Дарью ему было жалко – передергалась за едой. Нужно же умудриться и ложку ко рту поднести, и прелести свои, белые да нежные, не открыть его глазу! Ну да известно, где жалко у пчелки! Его бы кто пожалел, когда организм вдруг инициативу проявил после нечаянного взгляда в сторону Харитоновой, вздумавшей пакет соку из холодильника достать. Да еще, мать ее за ногу, с нижней полки!