— Кто такой старший лейтенант Рябоконь?
— А? — Он пожал плечами. — Понятия не имею. Нашел в шинели.
— Шинель с мертвого сняли?
— Так точно.
— Сами и убили?
— Нет, господин офицер, он уже был мертвый. Но если вы захотите узнать, доводилось ли мне стрелять в русских солдат, то…
— Выходите, — оборвал я.
Он выбрался из машины и стоял передо мной мрачный, сутулый.
— Это ж фриц! — протянул опомнившийся от изумления красноармеец. И вскинул на него автомат: — А ну, хенде хох!
Немец смотрел только на меня:
— Я не буду сдаваться.
Я тронул красноармейца за плечо:
— Благодарю вас за бдительность, товарищ. Теперь я сам с ним разберусь.
— А вы, простите, кто? Я вам пленного так просто отдать не могу. Мне его надо в штаб доставить.
Я показал ему свои документы. Особый отдел.
Он козырнул мне и, бросая на немца свирепые взгляды, отошел к своему товарищу.
Я снова заговорил с немцем:
— Сдаваться, значит, не намерены? Ну, и что мне с вами делать?
— Да что хотите, то и делайте…
— Ваше настоящее имя?
Он чуть прищурился:
— Майор Краевски, второй танковый полк.
Тут я насторожился:
— Второй танковый? Случайно, с капитаном Шпеером не служили?
Он сжал губы. Помолчал, потом ответил:
— Вот оно что. Капитаном Шпеером интересуетесь?
— Отвечайте на поставленный вопрос, — потребовал я.
— О да. Хайль Шпеер, — кивнул Краевски. В его глазах мелькнул огонек, но сразу погас.
— Где вы с ним расстались?
— Там же, где со всеми остальными, — в Сталинграде. Как давно — не могу сказать. С тех пор будто вечность прошла.
Майор Краевски может быть полезен, соображал я. Еще не знаю точно, как. Но желательно бы его сохранить. Может, в тот же госпиталь направить, к Перемоге. Завтра решу окончательно.
— Ладно, — решил я, — давайте так: я вас задержу до дальнейшего выяснения. Вы сдадите сейчас мне оружие, мы пойдем в теплую избу, выпьем сладкого чая. Там картошка поспела. Заодно и поговорим.
Он молча отстегнул кобуру и отдал мне.
Я передал кобуру Гортензию и снова посмотрел на немца:
— Больше оружия никакого нет?
Он покачал головой.
— А если я прикажу обыскать?
Он засмеялся сухим, мертвым смехом и вынул из кармана гранату. Граната была наша, лимончиком.
— Нож есть?
Нож имелся складной, в кармане штанов. Кстати, под комсоставовской шинелью обнаружился вполне себе вермахтовский мундир. Только истрепанный донельзя. Где ж Краевски прятался всё время с капитуляции?
— Больше ничего? Только не врите, я вранье сразу вижу.
— Больше ничего.
Мы вошли в избу к Ивановой. Та поставила перед фрицем тарелку с синей надписью «Столовая промкооперации № 2», взяла пальцами картофелину из тарелки Гортензия, потом еще одну — из своей, придвинула угощение немцу.
— Горячего чаю ему налейте, — попросил я.
Немец схватил ладонями стакан, приник к нему и замер.
Геллер сидел сбоку, задумчиво поглядывая на происходящее.
Неожиданно Краевски посмотрел прямо на меня и спросил:
— Как вы догадались?
— По взгляду, — ответил я. — У наших совсем другие глаза. Вы — солдат побитой армии.
Он согласно кивнул.
— Ешьте, ешьте, — сказал я.
Майор осторожно отпил чаю.
— Как вы выбрались из Сталинграда? — спросил я.
— Один человек всегда имеет шанс проскочить там, где армия застряла, — ответил мой собеседник. — Мне чертовски повезло: нашел убитого русского командира, «виллис». Собственно, я обнаружил их вместе. Так сказать, комплектом.
— Горючее для машины где брали?
— Сцеживал из подбитых танков.
— Горючее из танков не годится.
— Это из ваших не годится, — чуть улыбнулся он, — а из наших сойдет. Тут много подбитых наших танков…
— Мне придется доложить о вас в штаб, — сказал я.
— Я не хочу считаться военнопленным, — предупредил он. — Я не сдавался. Рук не поднимал.
— Формально вы не военнопленный, — согласился я. — И я вас, формально, не допрашиваю. Мы просто беседуем за ужином. — И я спросил первое, что пришло на ум: — Откуда вы родом?
— Из Пруссии.
— Далеко же вас занесло… Домой не тянет?
Майор Краевски пожал плечами:
— Бывают невезучие люди, Herr Leutnant, которым везде, где нет войны, плохо. И не то чтобы меня на приключения тянуло. Честно говоря, приключения на Восточном фронте мне совсем не понравились. Но там, на гражданке, и жизнь другая, и люди другие, и всё какое-то пресное, тягомотное. А на войну попадешь — вроде, душа успокаивается.