Вот мы и решили не откладывать. Ну а чего тянуть резину? Жизнь-то вон она какая: сегодня жив, завтра нет. Учиться можно и женатым человеком.
За неделю до церемонии, когда я в библиотеке листал страницы очень редкого фолианта, затрезвонил телефон. Я перехватил недовольный взгляд суровой библиотекарши с пучком седых волос на голове и посчитал за лучшее слинять из читального зала. Книжный цербер в старом, наверное, ещё из шестидесятых платье, коричневых в рубчик колготках и массивных туфлях с пряжками высверлила мне дыру между лопаток, прежде чем я скрылся за дверь.
— Алё! — бросил я в трубку, оказавшись в коридоре.
— Здравствуй, внучек, — проскрипел телефон голосом бабы Любы. — Извини, что побеспокоила тебя. Ты не мог бы приехать ко мне в Мезенцы на выходные? Хочу тебе подарок на свадьбу вручить.
Я начал отнекиваться, сказал, что любимая бабуля сама поздравит меня и невесту, но бабушка была непреклонна, заявив, что в её возрасте порядочные старушки сидят дома, а не бегают по свадьбам, даже если женится их любимый внук.
— Хорошо, ба, я приеду. С невестой. Ты ведь не против познакомиться с избранницей своего внука?
— Ну, конечно, Саня, я не против. Приезжайте в субботу, я вам блинков напеку.
Морозным субботним вечером мы вышли из вагона на заснеженную платформу станции. Вместе с нами из электрички на перрон высыпали ещё два десятка человек. Одни скрылись в деревянном здании вокзала с круглыми часами «Заря» на фронтоне, другие с котомками и чемоданами в руках отправились на автостанцию, чей навес с тёмными бугорками автобусов виднелся в трёхстах метрах отсюда.
Мы немного потоптались на перроне, ожидая, когда освободится путь. Зелёная змея электрички, свистнув, с гудением укатила дальше на восток, и я увидел на той стороне стальной магистрали дядю Петю. В косматой коричневой шубе и похожей на взрыв сеновала шапке он сильно смахивал на случайно вылезшего из берлоги медведя.
— Саня! — заревел он. — Здорово!
— Здорово, дядь Петь! — крикнул я, помахав рукой.
А дядя Петя уже бежал, переваливаясь с боку на бок, через блестящие в свете ярких прожекторов полоски рельсов.
Я слез с бетонной раскрошившейся с одного краю платформы, помог спуститься невесте. Дядя Петя сграбастал её ручищами, закачался, переступая с ноги на ногу и что-то добродушно рыча. Со стороны это смотрелось, будто медведь-шатун решил выдрать берёзку с корнями да боится сломать её ненароком.
Наконец он отпустил раскрасневшуюся от смеха Светку, схватил меня за руку обеими лапищами, затряс, приговаривая и сильно окая:
— Хорошу невестку нашёл, Саня! Эх, хорошу! И стройна-то она и мила, а до чего скромна-то. Бабке твоей точно по нраву придёт.
Он отпустил меня, повернулся к стоявшей неподалёку Светлане:
— Замёрзла небось, красавица? Пойдём, скорее, я вас на «ласточке» своей довезу.
«Ласточкой» дядя Петя называл старую пятнистую от ржавчины бежевую «шестёрку» с косой трещиной через всё лобовое стекло, без бамперов и зеркал заднего вида. Он как оборвал их лет пять назад, продираясь на машине через старую просеку, так с тех пор и не заменил.
— А зачем они мне? — говаривал он всякий раз, когда его спрашивали об этом. — Гаишников в деревне отродясь не было, в город я не езжу, а по лесам да полям кататься и так сойдёт.
Погрузив сумки в багажник, мы сели на заднее сиденье. Дядя Петя с удивительной для его габаритов проворностью втиснулся за руль, завёл двигатель, включил фары и, шустро развернувшись на пятачке, повёз нас в деревню по расчищенной трактором дороге. Летом-то здесь пшеничное поле, надо в объезд кругаля вёрст этак с десять давать, а зимой все напрямки гоняют. Как только снег устойчиво ляжет, председатель первый на своём уазике трассу прокладывает, а потом её только в должном состоянии до весны поддерживают.
Ровно через полчаса мы уже сидели в жарко натопленной и насквозь пропахшей лечебными травами избе за крытым белой скатертью столом; слушали, как шумит самовар, потрескивает в печке огонь и тикают старые ходики.
Бабушка напекла блинов, как и обещала. Дядя Петя съел больше всех, он один схомячил полуметровую стопку жёлтых маслянистых «солнышек», макая их то в сметану, то в мёд, то в варенье, то в рубленые яйца всмятку и запил всё это неисчислимыми кружками чая.
Поужинав с нами, дядя Петя собрался уходить, но перед этим потискал в уголке мою невесту. Я стоял в сторонке, улыбаясь, как дурак, а Светка хохотала в ответ на весёлые дядюшкины подколки в мой адрес.
В итоге вмешалась бабушка:
— Отстань ты от молодухи-то, лешой, — сказала она, огрев дядю Петю полотенцем по спине, — вот привязался, как банный лист.
— Да будя те, Сановна, кода я с молодками-то ещё пообымаюсь? — загудел дядя Петя, но Свету отпустил.
— Иди вон с Захаровной обнимайся, пень старый!
— Так она же на пензию скоро пойдёт! — не унимался дядя Петя, влезая в рукава шубы.
— Тебе в самый раз. Смотри, молодые-то до инфаркту доведут.
— Не доведут, Сановна, не боись. — Дядя Петя нахлобучил шапку на голову, подмигнул Светке, крикнул мне: — Пока, Саня! — и вышел в тёмные, холодные сенцы, напевая басом: — Первым делом мы испортим самолёты, ну а девушек испортим мы потом!
— Тьфу ты, олух окаянный, скоро семьдесят будет, а всё туда же… портить собрался, — добродушно проворчала бабушка, закрыв за ним обитую чёрным дерматином дверь.
Она повернулась, вся такая старенькая, в длинной юбке, коричневой вязаной кофте на пуговках, с шалью на пояснице и платком на голове. «Гусиные лапки» лучиками тянулись от выцветших синих глаз к вискам, сморщенное лицо светилось любовью и добротой.
— Ну, милые, пойдёмте в избу что ль? Чего тутова-то торчать.
Бабуля первая пошаркала ботами «прощай, молодость» к занавешенному хэбэшными шторками входу в жилую половину. Мы вошли следом, снова сели за стол. Без дяди Пети дом как будто опустел.
Молчание невыносимо затянулось. Надо бы о чём-то поговорить, но я не знал о чём. Бабушка провела по скатерти морщинистой рукой, поправила ситцевый платок в мелкий цветочек, вздохнула. Встала со стула, шаркая, подошла к шкафу со стеклянными дверками — в детстве я часами просиживал около него, листая книги и альбомы со старыми фотографиями, — достала с полки несколько книг, сложила стопкой на тумбочке.
В задней стенке шкафа оказалась неприметная дверца. Баба Люба сдвинула её в сторону, просунула в открывшееся отверстие руку, вытащила оттуда перевязанную красной ленточкой плоскую коробку из-под конфет и положила на стол передо мной.
— Это тебе. Ты как родился, мама твою фотокарточку увидела, сразу эту коробку передала. Велела отдать перед твоей свадьбой.
— Что там? — спросил я, глядя на пролетавшие над Кремлём потускневшие от времени старинные самолёты с красными звёздами на крыльях.
— Не знаю, — пожала плечами бабушка. — Я никогда не смотрела, что там лежит: мама не разрешала.
Она повернулась к Светлане:
— Пойдём со мной, внученька, я тебе кое-что покажу.
Бабушка подождала, когда Света выберется из-за стола, взяла её за руку, как маленькую девочку, и отвела в другую комнату. Там у неё в сундуке хранится много интересных вещей. Им точно будет чем заняться.
Я пододвинул коробку ближе, подождал, не решаясь снять крышку, но потом, набрав воздуха в грудь, потянул за край ленты. В коробке лежал пожелтевший от времени почтовый конверт с портретом Ленина над полем для индекса и маленькой маркой с советским гербом в верхнем правом углу.
Сердце почему-то отчаянно заколотилось, кровь маленькими молоточками застучала в висках, перед глазами поплыли розовые круги. Я взял конверт, пальцы защипало, будто я держал в руках не бумагу, а слабо наэлектризованную пластину.
Подцепив ногтем уголок с узкой полоской клея на оборотной стороне, я отогнул клапан, вытряхнул на стол сложенный пополам блокнотный листок, из которого выставился фигурный краешек фотокарточки.