Мы посидели ещё немного, выпили чаю, дуя то на кипяток, то на обожжённые нагревшимся металлом пальцы. Обсудили планы на завтра, решили кому какая делянка достанется.
Петрович звонко стучал топором, срубая сучья с поваленной днём сосны.
Потом парни разбрелись кто куда, а я уставился в костёр. На серых, обугленных дровах плясал огонь, поленья громко «постреливали», выбрасывая снопы искр, шипела смола, наполняя воздух приятным ароматом. Танец рыжего пламени завораживал. В языках огня угадывались женские силуэты, диковинные звери и фантастические чудовища.
Я мысленно перенёсся на тысячи лет назад. Вот я в звериной шкуре и меховых чунях сижу у костра, греюсь в волнах тепла, отдыхая после тяжёлой охоты. Справа от меня увесистая дубинка с закреплёнными в ней острыми пластинками кремня. Я вгрызаюсь зубами в непрожаренное мясо — по губам течёт кровь вперемешку с мясным соком — отрываю здоровенный кусок и жую, громко чавкая и урча, как довольный кот.
Вокруг густая тьма шуршит высохшей травой, хохочет голосом гиены, рычит голодным хищником, смотрит на меня зелёными огоньками злобных глаз. Неожиданно из темноты высовывается морда. Серая шерсть на загривке дыбом, в глазах дьявольский огонь.
Я вскакиваю на ноги, в руках вместо кости пылающая головня. Взмах — и обугленная палка огненным мечом бьёт зверя по голове. Искры взрываются фейерверком, пахнет палёной шерстью, тварь трусливо скулит, прижимаясь к земле, пятится в лес. Мне этого мало. Размахивая дымящейся головёшкой, рисую перед собой арабскую вязь, наступая на врага. Ещё один взмах — и он с треском и позорным воем исчезает в кустах.
— Ты, эта, сидеть ещё долго будешь? — раздался за моей спиной хриплый бас Петровича.
Я тряхнул головой и удивился: ещё недавно было относительно светло, костёр весело потрескивал, а в самопальном котле шипела закипающая вода. Сейчас меня окружала темнота, редкие всполохи огня пробегали по углям умирающего костра, куда‑то исчезли ребята.
— Где все? — спросил я, озираясь по сторонам.
— Дык, спать ушли, почитай, как час назад. Тебя звали, да ты не откликался.
Я сжал виски, тряхнул головой. С чего меня торкнуло? Вроде грибов не ел, настой из мухоморов не пил. Неужели похмелье так надолго затянулось или это последствия удара в ухо? Да ну! Не может быть! Вряд ли это как‑то связано со вчерашней пирушкой. Просто устал за день, закимарил, вот и всё.
— Так я, эта, не понял, ты здеся будешь или как?
— Здесь я побуду, здесь. Спать нисколько не хотелось, я подумал: отчего не посидеть в тишине у огня? Свежего чайку похлебать, нанизать хлеб на палочку, пожарить на костре.
— А — а, ну ладно. Дык, я тогда в палатку пойду, завтра вставать рано, — сказал Петрович и широко зевнул. — За костром проследи. Если дров подкинешь, потом залить не забудь. Негоже огонь на ночь оставлять, а ну как ветер поднимется, устроим пожар в лесу, а это нехорошо, ой как нехорошо.
Продолжая давать наставления, Петрович забрался в палатку. Оттуда ещё недолго доносилось невнятное бормотание, а потом раздался тихий храп.
Как мне утром рассказал Димон: Макара Петровича Синцова дал нам в помощники Бык в качестве проводника и кашевара. Ну и чтоб приглядывал за нами, наверное.
На обеде Петрович поведал, что он тут делает. Оказывается, он не первый год ходит в этих местах с экспедициями «чёрных копателей». Где‑то здесь в годы страшной войны сгинул его отец — Синцов Пётр Евграфович, старшина 484 стрелкового полка 321 стрелковой дивизии. На тот момент ему было всего 27 лет от роду.
Петрович искал могилу отца с семидесятых годов прошлого века. Когда работал — все отпуска тратил на поиски, даже с женой развёлся из‑за этого: не простила она ему нереализованных поездок на Чёрное море, вышла замуж за другого, с кем и каталась по совковым курортам. Синцов — младший не особо и горевал, продолжал поиски раз в год, а как вышел на пенсию, так почти прописался в лесах, только зимой давал себе перерыв, да и то время зря не тратил — готовился к новому сезону.
Поражённые стойкостью Макара Синцова мы пообещали деду — так за глаза мы прозвали Петровича — что, если наткнёмся на останки его бати, обязательно дадим знать.
Я зябко поёжился. С наступлением ночи заметно похолодало, и комары ещё больше активизировались, но, как известно, выход там, где вход. Дровишки из аккуратно уложенной стопки возле походного очага быстро решат эту проблему.
Как я и предполагал, чай в котелке порядком остыл. Ничего, подождём, ночь‑то вся наша. Главное, завтра на раскопках не уснуть, а то Кабан с Жеребцом меня с потрохами сожрут. Так‑то это я во всём виноват: не полез бы вчера в драку, мы бы сейчас у себя дома в кроватях спали.
Затухший было огонь живо накинулся на подброшенную пищу. Сухие дрова быстро разгорелись, снова стало тепло и уютно. Вскоре в подвешенном на треногу котелке запел нагревшийся чай, ещё немного — и он закипит.
Чтобы скоротать время, я подошёл к сваленной недалеко от костра куче трофеев, выбрал найденную мной пуговицу, подсел ближе к огню. Щёлкнув перочинным ножом, поскрёб налипший за десятилетия слой грязи.
Работа быстро продвигалась, я очистил находку от наростов и обомлел: в центре пуговицы скалился череп над скрещенными костями. Такие застёжки на мундирах носили эсэсовцы дивизии «Тотенкопф», но я прекрасно знал: дивизия СС «Мёртвая голова» никогда не воевала под Сталинградом. Интересно, кто этот чувак, чьи кости я раскопал сегодня?
И тут будто кто под локоть меня толкнул. Перед глазами так и встала найденная в лесу коробка. Само собой, я открыл её ещё на делянке, но ничего не нашёл, кроме стандартного набора солдата вермахта: трёх катушек истлевших ниток, десятка старых пуговиц и пучка ржавых иголок. Барахло, одним словом. Но что‑то в этой коробочке мне показалось странным. Тогда мне разбираться было некогда, как говорится: война войной, а обед по расписанию. Зато теперь время есть.
Жестянка опять оказалась у меня в руках. Я подсел ближе к огню и внимательно осмотрел её со всех сторон. С одного боку заметил едва видимую линию тоньше человеческого волоса, подковырнул ножом…
Я так и знал! Коробка с сюрпризом оказалась. То‑то я подумал: вещь вроде не маленькая, а места для швейных принадлежностей не так и много.
Поковырявшись ножом в образовавшейся щели, я наконец‑то скинул крышку и увидел на дне потайного отделения записную книжку. Символика Аненербе на обложке из тиснёной кожи притягивала взгляд. Не уверен: на самом деле я услышал чей‑то шёпот или мне показалось, но волосы у меня на голове зашевелились, а по спине пробежал холодок.
Я помедлил несколько секунд, сделал пару глубоких вдохов и вытряхнул книжку на ладонь. У меня дыхание перехватило, когда на задней корке я обнаружил будто бы нацарапанный иглой рисунок браслета. Весь в дырках разного размера и формы он походил на свёрнутую в полоску морскую пену. Прямо по центру из кружевных завитков проступал оскалившийся череп с «зонненрадом» на лбу. Со всех сторон к «солнечной свастике» на гребнях волн стремились маленькие мёртвые головы. Всего на браслете я насчитал тринадцать черепов. Странно. А почему не двенадцать или четырнадцать?
В глубине живота появилось знакомое щекотание: у меня всегда так бывает, когда я близок к разгадке, но ещё не нашёл ответа.
«Так, Саня, соберись. Ты знаешь ответ, знаешь, просто немного забыл. Давай, напрягись!»
Я растёр уши, сделал несколько вдохов по методике йоги. Всегда помогало и сейчас поможет.
Тринадцать… тринадцать… чёртова дюжина… это не просто так, в этом есть смысл. Тринадцать… Что у немцев было в таком количестве? Вспоминай, ну!
Может, тринадцать черепов по количеству дивизий СС? Нет, тех вроде бы больше было. А чего тогда? Тринадцать армий вермахта? Чушь! Тринадцать главных военачальников? Да ну, бред какой‑то. Тринадцать рун? Точно! Тринадцать рун!
Значит, и браслетов тринадцать! И у каждого на лобном месте свой знак! Хорошо, но если так, то эти штуки принадлежали не простым наци, а шишкам рейха.