Я отмахнулся, мол, ерунда, возьму тетрадь у кого‑нибудь — и всё.
— Нет, Саня, не ерунда, — твёрдо сказал дядя. Я даже опешил немного. Никогда его таким не видел. Он всегда такой мягкотелый: уси — пуси, тю — тю — тю, а тут чуть ли кулаком по столу не стукнул. — Ты своим разгильдяйством настроил против себя самого вредного человека в университете. Да у этого Соломона Моисеевича уникальная память. Он помнит почерки всех студентов, что когда‑либо учились у него. Ты ему письменные работы сдавал?
— Ну, сдавал, — ответил я, начиная понимать, что меня ждёт.
Он полез в ящик стола и достал оттуда с десяток пухлых тетрадей.
— Это всё, чем я могу тебе помочь.
— Что это? — спросил я, не решаясь взять "подарок" в руки.
— Все лекции Соломона Моисеевича за пять лет.
— Но ведь у нас философия только один семестр и больше её не будет!
Дядя виновато развёл руками:
— Извини, Саня, но я ничего не мог доказать ему. Он упёрся, как баран, и твердит только одно: все лекции взамен на допуск к экзаменам.
Примерно за неделю я справился с заданием: спал по пять часов в сутки, исписал несколько ручек, выпил целую банку кофе, но принёс лекции этому Моисеевичу. А он даже не посмотрел на них, просто взял зачётку и поставил зачёт.
К чему я это рассказал? А к тому, что не спать мне в те дни помог кофе и музыкальный центр. Я врубал его на полную громкость, когда чувствовал, что скоро отключусь.
Конечно, в самолёте нет ни того ни другого, зато я песен знаю штук двести, если не больше. Вот я и начал их петь, чтобы не заснуть. Пел я смело, вполголоса, не боясь разбудить спутников; всё равно из‑за шума моторов они бы ничего не услышали.
Когда закончилась хранившаяся в памяти классика рока, я перешёл на старые советские песни. Есть в них что‑то особенное, под настроение с ними можно любое дело свернуть. В моём случае они сработали лучше любого энергетика.
Я пел, легко заменяя забывшиеся слова универсальным "на — на — на — на". Главное — мотив, всё остальное второстепенно!
И вот, наконец, настал черёд марша авиаторов, того самого, где "выше, выше и выше, стремим мы полёт наших птиц". Концерт неожиданно прервал чихнувший двигатель. Как раз на том самом месте, где я собирался спеть о пропеллерах, в которых "дышит спокойствие наших границ".
Левый движок заработал с переменным успехом, как‑то странно прокручивая винт. Он то вращался с прежней скоростью, сливаясь в полупрозрачное колесо, то спотыкался, как уставшая лошадь, и я различал в сияющем диске чёрные росчерки лопастей.
Немного погодя к "захворавшему" присоединился и правый мотор.
Самолёт на миг потерял в тяге, на приборной панели заморгали лампочки, несколько раз вякнул бипер.
Я бросил взгляд на циферблаты датчиков: стрелка бензиномера дрожит возле нуля, указатель скоростемера застыл на отметке 300, время полёта по бортовому хронографу четыре часа.
Горючка на исходе, а мы пролетели всего половину пути! Полный пипец, особенно, если учесть, что взлететь‑то я смог, а вот сесть… Я и на компьютерном симуляторе хреново с посадкой справлялся, чего уж говорить о настоящем самолёте. Да и где садиться‑то? В чистом поле?
— Подъём! Тревога! Спасайся, кто может! Карррамба!
Марика от моих воплей так и подпрыгнула в кресле, а Дитер в грузовом отсеке с грохотом свалился на пол. Оба уставились на меня, хлопая глазами и дыша, как загнанные кони.
— Что случилось? — наконец‑то спросила Марика.
— Да, штандартенфюрер, что произошло?
— Эй, Дитер, ты там видел парашюты? — спросил я, игнорируя вопросы.
— Где там?
— Где, где… — я еле сдержал рвущееся на волю слово. — В самолёте!
— Ну видел вроде, а что?
— Тащи сюда, потом объясню.
— Нет уж, герр штандартенфюрер, — голос Марики дрожал от негодования. — Потрудитесь сейчас объяснить. Я до сих пор не могу прийти в себя от ваших воплей и…
— Дитер! Чёрт бы тебя побрал! — заорал я, не обращая на подругу внимания. — Тащи скорей эти проклятые парашюты, пока мы не грохнулись!
На лице Марики отразился испуг.
— Мы падаем?! Почему? Нас подбили? Когда? Кто?
Я перегнулся через край кресла, схватил её за руку:
— Успокойся! Нас никто не подбил, просто бензин на исходе, вот и всё. Дыши глубже. Вот так. Молодец! Хорошо?
Марика кивнула, старательно пытаясь держать себя в руках.
В грузовом отсеке что‑то шуршало, падало и гремело. Похоже, Дитер всерьёз взялся за поиски.
А что если он ошибся, и парашютов там нет? Так, Саня, сейчас не самый подходящий момент для паники. Надо бы Марику успокоить, а то что‑то она совсем плоха стала. Как бы от страха в обморок не грохнулась.
— Марика, — я сильно сжал её руку. — Не волнуйся, у нас ещё есть время, мы всё успеем. Всё будет хорошо.
В этот миг левый мотор громко чихнул и заглох. Винт ещё крутился по инерции, но с каждым оборотом делал это всё медленнее, пока окончательно не застыл в одном положении.
Марика взвизгнула и побледнела так сильно, что мраморная скульптура по сравнению с ней выглядела румяной красавицей.
— Дитер! Где парашюты?! — рявкнул я, не отрываясь от штурвала.
В ответ донеслось кряхтение и опять что‑то с грохотом упало на пол. Я хотел оглянуться, но моё внимание привлёк правый двигатель. Он заглох, как и левый. "Юнкерс", и до того уже потерявший в скорости, поплёлся, как черепаха, с каждой секундой теряя высоту.
Марика из последних сил балансировала на краю истерики. Молодец, девочка! Другая на её месте давно бы уже с катушек слетела, а эта ничего — держится.
Сзади раздалось надсадное кряхтение и противный скрежет металла. Я обернулся. Немец с красным от натуги лицом толкал здоровенную бочку.
— Дитер! Ты спятил? Зачем тебе это? Где парашюты?
— Лучше помогите мне, штандартенфюрер, — прокряхтел он, — прыгнуть мы всегда успеем.
— Возьми штурвал, Марика!
Марика никак не отреагировала. Я сильно тряхнул её и уже хотел ущипнуть, как вдруг она повернулась ко мне. В глазах испуг, бледные губы тесно сжаты, кожа на скулах натянулась.
Я ободряюще улыбнулся и сказал тихим, почти ласковым голосом:
— Возьми штурвал, ласточка. Вот так, да. Молодец, девочка, хорошо. Теперь смотри сюда, — я показал на компас. — Видишь эти буквы "SО"?
Марика кивнула.
— Следи, чтобы вот эти маленькие стрелочки были как раз между буквами. Поняла?
Марика снова кивнула.
— Умница! Я помогу Дитеру и вернусь.
Я щёлкнул замками страховочного ремня, покинул кресло, чмокнул Марику в щёку и потопал к немцу.
— Вот объясни мне: с чего ради ты вцепился в эту бочку? Там что парашюты лежат?
Дитер молча ткнул пальцем в зелёный бок бочки. "Люфтфархт бензин" прочитал я выведенную чёрной краской трафаретную надпись.
— Ну, авиационный бензин и что? Куда ты его заливать собрался? Или ты решил продырявить бак, чтобы плеснуть туда топлива?
— Толкайте, штандартенфюрер, — сказал Дитер.
Я пожал плечами и вместе с ним навалился на бочку. Тяжёлая, раза в три больше обычной ёмкости, она с ужасным скрипом сдвинулась с места.
— Может, всё‑таки объяснишь, в чём твой план. Учти, я не смогу посадить самолёт. Нам всё равно придётся прыгать, и чем быстрее мы это сделаем, тем больше шансов у нас уцелеть.
— До войны я работал механиком на аэродроме, обслуживал самолёты. У 52–х есть аварийная ручная помпа. Видели лючок между креслами пилота и бортмеханика? Там она и находится. Если дотолкаем бочку до кабины, есть шанс пролететь ещё немного.
— Ну и чего ты молчал? А ну, навались!
Вдвоём мы кое‑как притащили бочку к кабине. Я сорвал крышку люка. Под ней в небольшом углублении находилась ручка насоса с красным набалдашником. От сферической оболочки помпы куда‑то вниз уходила стальная трубка топливопровода.
Дитер раздобыл где‑то маленький ломик и двухметровый кусок резинового шланга. Пока он, вооружившись ломиком, как копьём, пробивал отверстие в трубке, я пытался гаечным ключом раскупорить бочку. Изрядно намучившись, я наконец‑то сбил крышку с горловины. В нос сразу шибануло запахом горючки.